Гуру и зомби
Шрифт:
Чем муторнее было у нее на душе, тем сильнее раздвигала она губы. Следила, чтобы копящаяся злость не выплеснулась наружу и не смахнула так нужную ей сейчас американскую улыбку. Пришлось изображать радость. Как иначе просигнализировать тем, кто пришел на вернисаж, что у нее все в полном порядке.
Порядок…
Галерейщица хренова!
С каталогом прошляпила, об оплате дороги даже не заикнулась, а нольдебургский грант весь заглотила – не подавилась.
Ни одного сотрудника не обеспечила…
Рамок для картин не хватило. Геру сгоняла в магазин – до Цветного бульвара двадцать минут,
Когда он к ночи припер деревяшки нужного размера, Вера сама степлером натягивала холсты на подрамники. Потом дрель, пыль – в бетонную стену пришлось прибивать гвоздями фанерные подошвы, на которых наследили ее авангардные цайтструктуры…
Развеска в незнакомом помещении – это же так трудно.
Обычно Вера недели за две осматривала зал – и в Париж специально Густав возил ее, и в Варшаву, и в Цюрих. Надо же почувствовать пространство, освоить его, прежде чем вживлять в него свои детища.
Черт, столько сил разбазарила здесь на физическую работу!
Поужинали тут же, в подвальном кафе. Цены… О них лучше не думать. Переведешь рубли на евро, и самым элементарным салатом подавишься.
На сон времени не выкроилось, хорошо хоть, успела принять душ, пусть и холодный: плановое отключение горячей воды. Пришлось вспомнить здешние порядки. Все тут осталось по-советски. Поселили их в том же доме, в мансарде.
Шесть часов вечера, а народу – никого… Не считать же однокурсницу сына, страшненькую Софу с восторженной мамашей-танцоркой. В углу жмется отец Геры с ужас как постаревшей женой.
И я?! И я старая?
Вера взбежала под крышу, чтобы принести им всем подарки…
Подарки… Именно сейчас потребовалось взглянуть на себя в зеркало и убедиться: она-то не меняется.
Что хотела, то и увидела. Как будто разглядывала свое фото двадцатилетней давности. Желание первенствовать чуть подретушировало реальность, но не кардинально же. Неглубокие морщинки на лбу имеют две степени защиты: челку и беретку, надвинутую на правую бровь. Помада цвета спелой брусники отвлекает внимание от едва заметных носогубных складок, которые у Алексеевой жены – кстати, ровесницы – смотрятся как щипцы, схватившие лицо.
Вера успокаивается. Спускается в зал. Сходит с небес на землю.
Увы, ее равновесие тут же шуганули. У галерейщицы через два часа самолет – в Ниццу летит, там без нее никак. «Да не волнуйся, Веруш, мы сейчас торжественную часть проведем, а народ будет. Богема, она всегда, блин, опаздывает».
Но первыми явились юркие такие бабки и дедки. Не без внешнего эстетизма. Одна в выцветшей соломенной шляпе с пластмассовыми вишенками, другая в сношенных замшевых туфлях цвета электрик, предполагающего наличие в гардеробе обуви всех оттенков, что вряд ли… Подпоясанная таким же ремешком. Еще прямо-таки лубочный дед с окладистой седой бородой в льняной косоворотке навыпуск…
Вадим воскрес? Вырядился для смеху? – промелькнуло у Веры, но она быстро прогнала отвлекающее воспоминание.
Незнакомые старики честно прошлись вдоль стен, бросая непонимающие, но хотя бы не осуждающие взгляды на полотна. Отработали и равномерно распределились по периметру большого стола с обычным вернисажевским угощением: чипсы, крекеры, недорогие орешки и
Вскоре народу и правда прибавляется, но каждый все еще на виду.
В дальнем зале возле самой многолюдной картины, сложенной из сотни квадратов с международными лицами Вериных знакомых и Геркиной насупленной рожицей, маячит тонкая высокая фигурка. Свободный пшеничный пиджак, васильковый шейный платок с ярко-красной искрой и зеленая бейсболка, надвинутая на глаза. С пониманием смотрит: Вера чувствует нити, которые тянутся от ее полотна к незнакомцу. Или незнакомке? Пластика позы – женская, одежда… пожалуй, мужская. А сочетание красного с зеленым и бежевым – смелое, эстетское… Наш брат художник?
– Вам нравится? – на правах хозяйки спрашивает Вера.
Неопознанная фигура, не поворачивая лица, сиплым голосом шепчет «да» и юрк в сторону. Странно…
– Ты бы хоть по мылу нас известила! – подлетает Сашка. Приятель из прошлой жизни. – Мы же совершенно случайно узнали, что ты приехала.
– По мылу?.. – громко переспрашивает Вера, обнимая коренастого длинноволосого крепыша в серой хламиде.
Сашка сам назвался другом после того, как она тиснула несколько статеек про его пышнотелых безголовых ню, распластанных на полотнах как освежеванные туши. Вроде как раздетая кустодиевская купчиха на голландском натюрморте. Тогда это казалось и смелым, и концептуальным. Фронда какая-никакая. В те времена Вера напечатала рецензии, когда сама отчаялась пробиться со своими картинами и попробовала раздвоиться на художника и искусствоведа.
– Кес ке се – «по мылу»? – не без кокетства повторяет Вера.
Зарумянилась. Мол, не знаю я ваших новшеств.
Ей, как многим уехавшим, казалось, что в Москве жизнь законсервировалась. Хотелось, чтобы так и осталось, как было в советские годы: из села все в город стремятся, из областного центра – в столицу, и любая заграница лучше, чем Россия. То есть свысока говорила с неуехавшими.
– Ну, мать… – Художник картинно разводит руки, высвобождаясь таким образом из объятий. Верина худоба для него явно неаппетитна. – Совсем от жизни отстала в своей провинции. Может, еще и не знаешь, с какого бока подходить к компьютеру?
– Так я же давала галерейщице все ваши адреса… – Вера покрывается быстрым румянцем.
Рассвирепела, но тут же одернула себя. Нельзя гнев обнаруживать. Даже если Сашка поймет, что он тут ни при чем, осадок у него останется. Все мы люди личные. Всё на свой счет принимаем.
Сама виновата. Надо было продублировать приглашения. Но и себя поздно ругать за то, что не сделала рутинную работу. Перед каждой выставкой рассылала обычно до сотни зазывалок всем, чьи адреса могла разыскать. Независимо от личного знакомства. Но то в чужой Европе. А в родной Москве… Где-то в глубине была спесивая надежда, что и без ее собственных усилий должны все узнать о выставке и явиться сюда…