Гусарский монастырь
Шрифт:
Дамы судили о ней со своей, особой точки зрения и осудили единогласно: причиной тому послужили бледность и отсутствие «фигуры» в фигуре новой героини.
— Нечего сказать, нашел кого Пентауров такими аршинными литерами пропечатывать! — говорили они. — Да Антуанетина куда лучше ее!
Маремьяна Никитична сидела вся багровая, словно смазанная густым клюквенным киселем. Хлебодаров, по-прежнему помещавшийся рядом с ней, подался головой и плечами в ее сторону.
— Сынок? — многозначительно спросил он вполголоса, мигнув
Маремьяна Никитична кивнула головою в знак согласия.
Тихон, все время старавшийся скроить серьезное лицо, отвернулся, фыркнул и, чтобы скрыть это, принялся сморкаться.
— Стратилатка оченно хорошо раскамаривал! — обратился он неизвестно к кому. — Не иначе, как выпивши!
Хлебодаров повернул к нему отекшее лицо.
— Закрой плевательницу-то свою! — сурово проговорил он. — Скорбеть надо, что духовный чин неистовствует, а ты ржешь, жеребец?
В третьем и четвертом акте героем вечера продолжал оставаться Альварец. Чтобы отвлечь внимание Альмары от своего господина, он напропалую ухаживал за ней и даже дал ей серенаду: сыграл ей камаринского на балалайке, причем вывертывал балалайку, щелкал по донышку пальцами и довел наконец бедную даму до того, что она пустила в него из окна цветочным горшком.
Слова Фернандо, подшепнутые Диего, будто бы серенада эта относилась вовсе не к Альмаре, а к его возлюбленной Агнессе, возбудили ревность рыцаря — Белявки, и он вызвал своего мнимого соперника на поединок.
Сцену вызова Альварец провел так, что весь театр покатывался от смеху.
В ответ на полный достоинства поклон Диего Альварец вскочил и раскланялся точно так же, но только вместо шляпы проделал все требующееся балалайкой.
На вызов рыцаря он предложил ему сыграть и спеть и, когда тот отказался за неумением, он отказался на том же основании и от дуэли.
Рыцарь выхватил шпагу и хотел пронзить его, но Альварец спрятался за дерево и посоветовал Диего, если уж ему так хочется получить дырку, обратиться к специалисту по этим делам — его господину Роланду.
Диего нашел мысль недурной, и Роланд, смеясь, принял вызов.
Леонидова только по разу показывалась в обоих действиях, но ее искренность, трогательная нежность и доверие, с которыми она обращалась к Роланду, заставляли при первых же звуках ее голоса настораживаться и чутко слушать весь зал.
Пятое действие обрушилось на публику, как гроза в январе.
Происходило оно в саду около грота. Эсмеральда сидела на скамье и говорила Агнессе, что ее мучит предчувствие чего-то нехорошего. И она так сказала это, что весело настроенной публике почудилось, что и впрямь должно случиться что-то недоброе.
На смену Агнессе подкрался Фернандо и стал объясняться Эсмеральде в любви.
Зрители вдруг увидали то, что раньше отсутствовало, по их мнению, в ней, — королеву. Гордым жестом она отослала прочь дерзкого, и льдом
Она ушла, а на то место явились Роланд с Альварцем и Диего с Иеронимо, и произошел бой, в котором разгорячившиеся враги дрались шпагами, как кнутами, и оба упали, одновременно пораженные насмерть.
На место происшествия сбежался весь двор; последнею явилась Эсмеральда. Без крика и исступленных жестов она быстро подошла к лежавшим и с ужасом и мукою на лице опустилась около Роланда на колени.
Роланд уже умирал. И те немногие слова монолога, которые произнесла над ним Эсмеральда, заставили вздрогнуть сердца всей публики и вызвали слезы на глазах многих.
Эсмеральда склонилась затем на тело Роланда и умерла. Но даже этот, нелепый при другой исполнительнице, конец трагедии не нарушил потрясающего впечатления, произведенного Леонидовой: так воочию огромны и глубоки были горе и ужас ее перед совершившимся, что сердце человека не могло вынести его и должно было разорваться…
Занавес опустился под бурю аплодисментов и криков.
Леонидову вызывали бесчисленное количество раз, и напрасно усердно шикала ей Грунина и еще несколько дам: шиканье их бесследно тонуло в хаосе одобрений.
Агафон и Стратилат сорвали с себя свои наряды и со всех ног пустились восвояси: Агафону надо было поспеть домой до возвращения матери.
Больше всех потрясен и растроган в театре был сам автор пьесы — Пентауров. Он сидел, как и раньше, в кресле между боковыми кулисами и оттуда наслаждался своим творением; как только окончились вызовы, он с мокрым от слез лицом поспешил на авансцену.
— Всем вольные дарю, всем! — всхлипывая от неостывшего еще волнения, произнес он, махая левой рукой. Все актеры с радостными возгласами попадали кругом него на колени и принялись кланяться в ноги.
Только Леня, еще неуспокоившаяся от пережитых настроений, стояла поодаль, равнодушная ко всему творившемуся кругом.
— А тебе — тебе земной поклон!… — воскликнул Пентауров, спеша к ней, и в самом деле коснулся рукой пола и затем обнял ее. — Теперь, моя Эсмеральда, за мной иди! — и, взяв девушку за руку, он поспешил с нею в дом.
У себя в кабинете он остановился перед высокой конторкой и, вынув из кармана ключ с узорной бородкой, открыл конторку и достал из нее сложенную вчетверо какую-то синюю бумагу.
— Вот! — торжественно произнес он, протягивая бумагу Лене. — Прочитай!
Та развернула ее. Бумага оказалась «вольною», написанной по всем правилам на гербовой бумаге и засвидетельствованной.
— Довольна ты?
— Довольна. Спасибо вам… — с просиявшим лицом, горячо сказала Леня. И она хотела поцеловать руку Пентаурова, но тот не позволил.
— Нет, нет, нет! — воскликнул он, вырвав руку и отмахиваясь ею. — Ты артистка, ты великая артистка; у тебя руки будут целовать скоро!