Гуси-лебеди летят
Шрифт:
— Ты только шептала мне о своем казаке, а показать забыла.
— Так выйдите — посмотрите, — кивнула головой в окно. — Сидит себе на телеге и так гордится, что дальше некуда, — и уже тихо, только матери сказала: — Он княгиней и зоренькой называет меня.
— Ты и в самом деле зоренька, — вытирает мать
— Почему-то и суженым, и словно отцом сдается, — шепотом сказала Марьяна.
— Да что ты? — удивилась мать.
— Это, наверное, потому, что я не помню своего отца. А еще к тому же мой Максим у самого Котовского конником был и так саблей орудовал, что даже орден заработал.
— Орден!? — радостно воскликнул я.
— Да! — гордо сказала Марьяна, а дальше наклонилась ко мне и поцеловала в щеку. — Прощай, Михайлик, прощай, моя радость, потому что нескоро, нескоро увидимся. И учись, Михайлик, да так учись, чтобы все знали, каковыми есть мужицкие дети. Пусть не говорят ни паны, ни подпанки, ни разная нечисть, что мы только быдло. Были быдлом, а теперь — нет!
Грусть и сожаление перехватили мне горло. Я нескоро-нескоро сумел сказать:
— Ты приезжай к нам, Марьяночка, потому что мы все очень любим тебя.
— Как будет возможность. Прощай, дорогой, — она еще раз целует меня и выходит из хаты.
На улице стоят запряженные кони. Молодой, горбоносый парень в шинели красиво поворачивает голову к нам и приветливо улыбается. Отец первым подходит, здоровается с ним.
— Сумел же ты, парень, высмотреть девушку. Долго такую надо было искать.
— А я же и искал ее долго. Три года в седле проездил. Поэтому судьба и наклонилась ко мне, — сердечно говорит парень и протягивает руку молодой: — Садись, Марьяна.
Девушка проворно выскакивает на подводу, а в это время
Я оглядываюсь. У забора, с котомкой через плечо, незаметно встала Люба. И у нее тоже почему-то сияют глаза.
— Молодая? — поднимает голову на Марьяну.
— Молодая, — удивляюсь, как об этом сразу могла догадаться Люба.
— Ой, это так славно! — радуется девушка, не понимая, как мне трудно прощаться с Марьяной.
— Прощайте, люди добрые, — коснулся рукой шапки молодой и тряхнул вожжами. Кони ударили с копыта, и под ними зазвенела и брызнула соком мартовская земля.
Мы все поворачиваем головы и долго-долго смотрим вслед Марьяне. Вот уже лошади берут на другую улицу, вот уже в последний раз промелькнули головы молодых, а мы смотрим и смотрим и на дальние прикрытые весенней мглой поля, и на солнце, и на ветряки — ту крестьянскую птицу-сказку, что все собирается взлететь в небо, но не может расстаться с землей.
— Какой будет ее судьба? — неизвестно у кого, у солнца или у земли, спрашивает мать.
А мы с Любой, взявшись за руки, идем в школу, идем по тем свежим колеям, что остались на мартовской дороге.
И вдруг вверху над моей грустью отозвались тревожные звуки далеких колоколов. Мы с Любой поднимаем головы к небу, к празднично белым облакам и видим, как прямо из них вылетают лебеди и трусят на дома, на землю и в душу свою лебединую песню.
И хорошо, и странно, и радостно становится мне, малому, в этом мире…
— А лебеди летят… над моим детством… над моей жизнью!..
Киев — Ирпень — Дяковцы
1963–1964