Гуси-лебеди
Шрифт:
За амбарушкой лежал огород, за огородом - кладбище с почерневшими крестами. Дьякон шагнул на кладбище. С полдороги вернулся, тоскливо взглянул на медленно разгоравшийся восток. За селом по косогору шла криволученская дорога, четко обозначенная двумя колеями. Вверх по косогору развертывался кусок яровины, по ней ломаной линией бежали телеграфные столбы. Налево, сливаясь с горизонтом, широко махнуло дальнее поле с кудрявыми шапками деревьев, рассыпанных по долине. Вниз по косогору быстро съезжала телега, запряженная парой. Самое страшное, рассказанное Поликарпом, должно
– К кому прислониться?
Раньше дьякон прислонялся к зажиточным, теперь - опасно. Если пойти с бедняками, кабы хуже не было... И не пойти - кабы хуже не было... Главное, неизвестно чем кончится...
На крылечке сидел псаломщик, Иван Матвеич; дьякон обрадовался:
– Слышали? Гонение на духовных... У священника Никопольского зарезали борова на двенадцать пудов... Сюда идут... Людей убивают...
Дьякон сыпал частушкой, перескакивая с одного на другое, кое-что прибавлял, перекрашивал, но на псаломщика не подействовало.
– Значит, до попов доходит?
– А мы? Разве не из одной чашки едим?
– Ну, что же, пусть и мы... За дело...
– Это вы зря...
– По-моему, не зря... Смоковницы мы!..
Дьякон отодвинулся, поправил на голове черную соломенную шляпу, под которой стало вдруг жарко, снял ее, словно веером помахал перед лицом.
– Это ко всем не относится. Разные люди-то!..
– Вот именно ко всем... Все одинаковы мы...
Вышла псаломщица Настасья Марковна с засученными рукавами, послушала.
– Нам бояться нечего. Мы не буржуи какие.
– А я - буржуй!
– прищурился дьякон.
– Потолще нас.
– Дело не в буржуях, - сказал Иван Матвеич.
– Дело в политике. Дьякон гнет направо, жизнь ворочает налево, в этом и разница вся.
Дьякон сконфузился. Размахивая шляпой, потащился к себе, но, не дойдя до крылечка, неожиданно вернулся назад.
– Значит, вы сочувствуете им?
– Я всем сочувствую, кто стоит за бедных, - крикнул Иван Матвеич.
– Да вы знаете, кто там?
– Знаю!.. Пролетарии всех стран...
Долго дьякон смотрел на псаломщика в большом недоумении.
– Постойте-ка. Вы какой партии? Ведь вы большевик.
– Я вот какой партии, - сказал Иван Матвеич, загибая пальцы на левой руке.
– Чтобы не было утесненья на земле - раз. Чтобы жилось каждому хорошо - два.
– Ну да - большевик!
Опять дьякон долго смотрел на Ивана Матвеича, будто увидел впервые его, потом сурово нахмурился.
– Вам придется уйти из псаломщиков, потому что вы явный большевик, а большевики не признают религии... У них другая философия... Немецкая.
– Ну, что же! Немцы тоже хорошие люди.
– А если вас в татарскую потащут?
– Куда угодно пойду.
Был Иван Матвеич
– Аспиды! Живого человека едите...
Трезвый шел извиняться. Осторожно сморкался в клетчатый платочек, пахнущий мылом, ласково улыбался черными сконфуженными глазами. Шесть лет усиленно готовился он на дьякона. Три раза ходил на экзамен в епархию, напевая дорогой псалмы и стихиры, три раза возвращался отвергнутым, принося домой впалые почерневшие щеки. А когда наставники выгнали из духовного училища сына Владимира за малые успехи, ходил к благочинному с низким поклоном искать правосудия. Благочинный в золотых очках встретил на кухне, не понял, не выслушал, сделал замечание:
– Слухи про вас нехорошие - со священниками вы будто не ладите. Правда?
– Правда!
– сознался Иван Матвеич.
– Почему не ладите?
– Обидчики они, отец благочинный, истины в них нет.
Благочинный снял золотые очки, посмотрел на Ивана Матвеича повнимательнее.
– Это вы Воздвиженский?
– Я.
Повернулся благочинный, пошел. Иван Матвеич вдруг переполнился, перегородил дорогу. Не узнавая своего изменившегося голоса, крикнул в испуганное лицо:
– Фарисей!
Дома сказал жене:
– Мошенники все: и попы и епископы.
Настасья Марковна заплакала, но старик насмешливо сказал в утешение ей:
– Побереги слезы, годятся репу полить.
Представил он свою жизнь, прошедшую в покорном молчанье, и захотелось ему порвать многолетнюю паутину, сотканную нуждой, лицемерием и слабостью, захотелось прожить недожитое время уже не на клиросе и не с дьяконской лентой в руке...
6
За утренним чаем Никанор обиженно говорил, постукивая ложкой по блюдцу:
– Я не позволю вам больше шататься. Будет! Я перегорожу эту дорожку. Скажите, пожалуйста, они повадились бог знает куда, подружились бог знает с кем. Да что это - шутки?
Сергей незаметно бросил хлебным мякишем, скатанным маленькой пулькой, попал Валерии в глаз. Валерия сморщилась, закрылась, точно плакала. Никанор торжествующе продолжал:
– Друзей завели. Они ведь свои, а вы чужие. Случись несчастье какое, на вас все и опрокинутся.
– Какое несчастье?
– спросила Валерия.
– А ты не знаешь - какое? На каждом шагу одни только гадости.
– Убить могут!
– подсказала попадья.
– Убить могут везде, - разжигал Сергей.
– Безопасного места теперь не найдешь. Да и вообще странно немного. Народ ходит в потемках, не знает, к кому прислониться, а вы хотите, чтобы мы не выглядывали...
– А ты знаешь, к кому прислониться? Оратор.
Пока спорили, вошел Ледунец в расстегнутом пиджаке, направился прямо к столу, громко стуча каблуками солдатских ботинок, протянул Сергею немытую руку.