Гуси-лебеди
Шрифт:
– Чай да сахар милости вашей.
– Милости просим!
– по-деревенски пропела Валерия.
Ледунец и с ней поздоровался за руку, повернулся к Никанору:
– Здрасти, батюшка!
Попадья не захотела дожидаться приветствия, поплыла из столовой в спальную.
"Какое нахальство!
– подумал Никанор, разглядывая Ледунца.
– Так прямо и лезет, лошадь".
– Ты что?
– спросил он, стараясь благословить протянутую руку.
– Не с требой?
– Ну, с требой! Какая там треба! Мы ище поживем с новой свободой. В гости пришел к тебе.
Никанор удивился. Встал, прошелся, снова сел,
– Самовар остыл.
– Самовар не беда, - подмигнул Ледунец играющим глазом.
– Было бы сердце горячее, самовар поставить можно сызнова.
Валерия слегка разрумянилась, сконфуженная Никаноровой грубостью, поглядывая на отца, говорила глазами ему: "Ах, какой вы, папа!"
Сергеи оказался смелее:
– Лелька, вымой стакан!
Никанору объяснил:
– Это ко мне. Садись, товарищ!
Ледунец вытащил кисет, скатанный трубочкой, скрутил папироску, с удовольствием выпустил целое облако сизого дыму через обе ноздри. Заглядывая в зал, где стояла мягкая мебель в парусиновых чехлах, плевал он под ноги, растирая плевки, чвокал, удивлялся, крутил головой:
– Избенка ничего у вас! С разными комнатами.
А когда увидел себя в большом зеркале с головы до ног, удивленный, воскликнул:
– Вот так я! Гляди, какой молодец. Усики хорошо подделать, да рубашку новую надеть - парнишка!
Валерия с Сергеем улыбались. Никанор сидел как туго натянутая струна, готовая лопнуть. Ледунец не обращал внимания. Ощупывал вещи, прикидывая их на рубли, замечал, что где поставлено. Было похоже, что он собирается поселиться в поповском доме. Когда нагляделся, спросил у Сергея, показывая на портрет в багетовой раме:
– А это кто?
– Епископ.
– Какой епископ?
– Ну, архиерей.
– Архирей! Здоровый, видать. Это ты про него рассказывал нам?
– Что рассказывал?
– насторожился Никанор.
– Богатый больно, деньгу зашибает большую.
– А-а, деньгу!
– кричал Никанор.
– Религию хотите заплевать? Престол уронить?
Жидкие волосы у него падали на лоб, бороденка трепалась. Бегал, подпрыгивал он, размахивая руками, неистово кричал:
– Все уронили, безбожники! Все!
Выглянула попадья с поджатыми губами:
– Все равно не потерпит господь. Леля, иди сюда!
Валерия отвернулась, Никанор набросился на Валерию:
– Что, глухая? Мать зовет.
Ледунец говорил Сергею:
– Придешь ужо? Собранье будет.
– Нет, нет!
– метнулся Никанор.
– Уходи с богом, я не позволю шататься.
– Зачем шататься? Дело есть.
– Нет, нет! Я не позволю шататься.
А когда посмотрел на Сергея с Валерией, понял по тайно разговаривающим лицам - не удержать их около себя.
В дому наступила тишина. Часы почему-то остановились, стрелки замерли на десяти с половиной. На окне против солнышка сидела сибирская кошка с поднятыми ушами, лапкой манила гостей. Никанор ударил по маятнику вытянутым пальцем, замахнулся на кошку. Маятник прошелся несколько раз, опять остановился. Кошка пересела на другое окно, стала манить гостей с другой стороны.
– Кошка-то!
– рассердился Никанор.
– К добру ли?
Начал щупать разгоряченный лоб.
– Жар! Кабы не расхвораться.
Попадья принесла градусник.
– Сколько?
– спросил Никанор.
– Не найду. Ртуть
– Дай сюда.
Взял он градусник, отыскивая ртуть, приподнял изумленные брови.
– Тридцать семь и пять десятых.
Посмотрел на жену потухшими глазами, тяжко вздохнув:
– Повышение температуры.
Сергей в это время говорил Валерии:
– Прежде выйду я один, потом ты.
– Почему?
– Потому что потому... Политика тут.
Свистнул, погрозился он, высоко поднимая ногу, чтобы рассмешить, а Валерия долго сидела у окна, упершись ладонями в подбородок. Что-то припомнила, улыбнулась, прошла мимо спальной, где сидел Никанор. Стало жалко отца. Позывало войти к нему, но на пути стояли Сергеевы слова: "Родители не должны мешать своим детям". "А папа? Разве он мешает?
– думала Валерия и твердо отвечала голосом Сергея: - Да. Им с мамой хочется, чтобы я никуда не ходила, а я нарочно уйду".
– Не уйдешь!
– Уйду..
– Попробуй.
Валерия громко кашлянула, с шумом прошла ми мо спальной, нарочно хлопнула дверью.
– Не боюсь.
Вышла на крылечко, постояла, прислушалась, не позовут ли назад, медленно пошла через дорогу, изредка оглядываясь на отцовские окна.
7
В полдень зашел Алексей Ильич Перекатов - большой человек. Некогда бегал он по людям, работал поденно, потом сумел перевернуться, нахватал отрубов, пропитых слабосильными мужиками, крепко осел в пятистенке под жестью. Сына, окончившего реальное училище, направил в технологический институт, чтобы сделать из него хорошего человека, сам ходил в городском пиджаке, в низко подпоясанной рубахе, с бабьим, туго перетянутым животом. Слыл умницей, "золотой" головой и правил мужиками, как парой взнузданных лошадей в крепко натянутых вожжах. Про мужиков презрительно говорил:
– Русский крестьянин дурак! Он не умеет жить.
Сам Перекатов умел жить, но пришла Октябрьская революция, вырвала из рук крепко натянутые вожжи, мужики пошли вразброд. После февральского переворота все-таки сдерживал их. Появились всевозможные комитеты, нужны были достойные люди, честные работники, как говорилось в бумагах из города. Алексей Ильич, опытный балясник, сел председателем в волостной комитет народной власти. Лавочника Стратона втискал в земельный, племяша в продовольственный, а делегатом в уездный комитет направил бестолкового Моисея Кондрашина, любящего говорить про "суглас". Сам Перекатов, разъезжая по волости, тоже говорил про "суглас", упрашивал мужиков жить по-божьи, по совести, никого не трогать, никого не обижать.
– Не прыгайте сразу! Все ваше будет. Нам ничего не надо. Присудит закон - возьмете...
Когда не хватало силы сдерживать вешние воды, прорывающие плотины, выпускал на помощь дьякона, работавшего секретарем в продовольственном комитете. Дьякон выступал с длинной ораторской речью, украшенной поговорками.
– Старики! Семь раз отмерьте - серьезное дело. Мы вот грамотные, книжки разные читаем и то, скажу про себя, ничего не понимаю в политике. Сущность никак не уловлю. Вообще, как говорится, в Англии двести лет занимаются этой самой политикой, парламенты разные, конституции, а у нас в диковинку подвалило. Лучше повремените, старики, там видно будет, никуда не уйдет, теперь уж капут буржуазному капиталу.