Гусман де Альфараче. Часть первая
Шрифт:
ГЛАВА X
о том, как Гусман де Альфараче, выгнанный кардиналом, поступил на службу к французскому послу, и о некоторых его проделках у нового хозяина. Он рассказывает историю, слышанную от одного неаполитанского дворянина, и на том кончает первую часть своего жизнеописания
Роптать на то, что монсеньер прогнал меня, я не вправе: как я уже упомянул, немало усилий он приложил, чтобы меня вернуть; но молодая кровь бурлила во мне, и блага своего я не понимал — вернее, благо почитал злом, а зло благом.
Беспечно шатался я по улицам
Пороки подбираются к нам исподволь, тихой сапой, и объявляются, когда ты уже человек пропащий. Заполучить их легко, отвязаться от них трудно. И дружки-приятели тут как мехи: они раздувают слабый огонек, и из искры занимается пожар.
Я мог получать пропитание, как и прежде; дворецкий кардинала предложил мне ежедневно приходить или посылать за едой; но из упрямства я отказался, предпочитая жить впроголодь среди дурных людей, нежели быть сытым по милости людей добрых. Вскоре те, кто подбивал меня отказаться от харчей и на кого я надеялся, отвернулись от меня. Им надоело кормить бездельника, и они не только перестали меня потчевать, но еще и возненавидели. Не так-то просто быть гостем. У хозяев на языке мед, а под языком лед. Они щедры на слова и скупы на дела, радушно приглашают и с неохотой угощают.
Хорош гость званый, богатый да такой, что не засиживается; заходить он должен, пореже, уходить пораньше и, главное, не являться к столу, а не то надокучит. Пусть встречают тебя любезно, не верь словам. Я так понимаю: у родственника гости неделю, у любящего брата — месяц, у лучшего друга — год, а у дурного отца — хоть всю жизнь.
Лишь отцу родному никогда не надоешь, а всем прочим скоро станешь в тягость; чем дольше загостишься, тем больше опротивеешь, и до того тебя невзлюбят, что готовы будут отравы подсыпать. А если, к примеру, пригласит тебя человек, у которого всем домом заправляет скаредная, сварливая жена, если у твоего приятеля есть мать или сестра, словом, женщина в семье, — а они почти все прижимисты, — то-то начнутся слезы да вопли, все на свете проклянут и самих себя не помилуют! Помни, что дома и солома съедома, а в гостях и павлинья грудка что подошва.
Я быстро наскучил своим приятелям, и они, не дожидаясь, пока мне станет стыдно, сами отвадили нахлебника — кормили все хуже, неохотней, а там и вовсе сняли с довольствия.
Пришлось тогда искать тенистое дерево, чтобы под его сенью укрыться и его плодами прокормиться. Нужда так прижала меня, что я, подобно блудному сыну, согласился бы вернуться в дом монсеньера хоть поденщиком. С голоду я еле ноги волочил. Смирившись и твердо положив исправиться, я готов был пойти с повинной, да поздно спохватился. Кто не хочет, когда может, уже не сможет, когда захочет; злая воля губит благие возможности.
Прошло всего два месяца — и от прежних милостей фортуны не осталось и следа. Я так и не вернулся к монсеньеру, у которого на самый худой конец имел бы, как последний из его слуг, пожизненное пропитание и мог бы надеяться на его милости. Но раз вышло иначе, хвала господу. Не могу сказать, что
Глупцы, пожалуй, скажут: «Ах, сеньор, видно, так оно должно было статься, а чему надлежит быть, тому и подобает быть». О брат мой, сколь превратно понимаешь ты истину — ей самой вовсе не надлежит и не подобает быть; это ты творишь ее такой, как ей подобает быть. Тебе дана свободная воля, дабы ты управлял собой. Никакая звезда, ниже весь небосвод со всеми звездами его не властны тебя понудить; сам ты понуждаешь себя отвращаться от блага и обращаться ко злу, повинуясь пагубным страстям и обрекая себя на горести.
Я поступил в услужение к французскому послу, который был с монсеньером, царство ему небесное, в большой дружбе и частенько потешался над моими проказами. Посол и раньше с охотою переманил бы меня, но не желал огорчить друга. Новый мой хозяин обходился со мной тоже хорошо, однако цель у него была иная: монсеньер делал все для моей пользы, а посол помышлял лишь о собственном удовольствии, которое я и доставлял ему, отпуская остроты, рассказывая истории и разнося цидулки его любезным.
Мне не назначили ни места, ни обязанностей, да и жалованья не определили. Иногда деньги давал мне хозяин, иногда я их сам брал при нем с шутками да прибаутками. Яснее сказать, я был у него вроде потешника, а люди называли меня бесстыжим фигляром.
Когда бывали у нас гости, а бывали они почти всегда, мы с большим усердием прислуживали тем, кто держался учтиво, и ловили на лету их желания. Зато глупцам, надоедам, нахалам, которые являлись незваные, мы чинили всевозможные каверзы. Одним вовсе не давали пить, словно то были дыни, которые растут и без поливки; другим подносили вина на самом донышке, в кувшинчиках с узким горлышком; кому подольем побольше воды, а кого угостим теплым вином. Если кушанье им нравилось, мы незаметно убирали его со стола, а затем снова ставили, круто посолив, наперчив и полив уксусом. Чего только мы не придумывали, чтобы напакостить этим нахлебникам и отвадить от дома!
Помню, некий англичанин, назвавшись родственником посла, зачастил в наш дом к превеликой досаде хозяина, ибо гость этот вовсе не приходился ему родней и к тому же был человеком безвестным, худородным, а главное — весьма развязным, докучным собеседником. Иные люди одним своим видом вселяют отвращение, другие пленяют с первого взгляда; ненависть эта и любовь равно возникают помимо их воли и желания. Этого англичанина ничем нельзя было пронять: он был туп как бревно.
Однажды вечером в начале ужина он понес такую ахинею, что посол, потеряв терпение и разгневавшись, сказал мне по-испански, дабы англичанин не понял:
— Этот дурень надоел мне ужасно.
Я-то не был ни глух, ни глуп и мигом взялся за дело. Стал я подносить гостю острые блюда, от которых во рту жгло. Вино было сладкое, бокал большой; гость усердно прикладывался. Глоток за глотком, напился он до чертиков. Видя, что англичанин уже вдрызг пьян, я снял с себя подвязку и накинул ему на щиколотку петлю, а другой конец замотал за ножку кресла. Начали убирать со стола, гость собрался восвояси, но едва он поднялся, как тут же грохнулся на пол и расшиб в кровь зубы и нос. Придя в себя на следующий день, он, видно, смекнул, что за штуку ему подстроили, и со стыда больше к нам ни ногой.