Гусман де Альфараче. Часть вторая

Алеман Матео

В Севилье я знавал человека подобного склада, хотя и из менее зажиточных. Он занимался перепиской бумаг, получая по полреала за копию. Однажды мне понадобились его услуги, и вот, уйдя обедать в полдень, он вернулся так поздно, что я вынужден был спросить, где он так долго пропадал. На это он ответил, что обедал в харчевне, до которой далеко идти. Одежда на нем была обтрепанная, во все стороны развевались лохмотья, словно щупальца у спрута, ходил он без сапог, чулок, сорочки и вообще на вид был крайне беден; такой человек не должен быть привередлив и мог бы пообедать в любом трактире, подумал я и сказал: «Неужели не нашлось ни одной харчевни поближе?»

Он же ответил: «Достопочтенный сеньор! Харчевни, разумеется, есть и поближе,

но в них подают такую пищу, какой я не ем; прилично кормят лишь в том заведении, куда я хожу».

Я полюбопытствовал узнать, что же такое он ест, и он сказал: «Я бедный человек, тратить могу только то, что зарабатываю, а зарабатываю, сколько позволяют силы. В той харчевне, где я обычно столуюсь, уже знают, что мне надо подать фунт-полтора мяса холощеного мериносового барана, а к нему кисло-сладкий соус из дикой горчицы. Это зимой; летом же я довольствуюсь куском телятины».

Однако вернемся к моей истории. Тесть оказался жертвой обмана, В скором времени он скончался, а когда наступил срок платежа, за долгом явились к моей теще. Из дому вынесли все, что было, и если бы мы захотели выкупить свое имущество, нам нечего было бы дать в залог, кроме меня и моей жены; впрочем, к тому и свелось, ибо нас всех выбросили на улицу.

Мы оказались голы и босы, словно побывали в руках у пиратов; на первое время нас приютили у себя соседи. Трактир наш поставили на торги, и охотников приобрести его нашлось немало. Сотоварищ по ремеслу — первый твой враг. Завистников на свете немало; чужой успех для них что нож острый. Заведение было доходное, каждый старался оставить его за собой и набавлял цену сверх того, что давала моя теща, которая тоже была в числе покупщиков, ибо в этом доме она родилась, тут родила обеих дочерей и приобрела постоянных посетителей благодаря своей приветливости и приятному обхождению.

Мы откупили трактир назло всем врагам, но заплатили такую дорогую цену, что нам едва хватало на хлеб и сардины; всю выручку поглощала, словно губка, выплата долга, так что и владея этим заведением мы умирали с голоду.

Очутившись в столь бедственном положении, я вспомнил о науках; решил снова взяться за дело и поступить на медицинский факультет. Но довести дело до конца я не смог за неимением средств, хотя некоторое время проучился с успехом, ибо хорошо владел основами метафизики. Недаром говорится, что врач начинается там, где кончается метафизик, а священник начинается там, где кончается врач. Я мечтал о том, чтобы как-нибудь продержаться до получения степени, но ничего у меня не вышло.

Все труды пошли прахом, не помогло и то, что я допускал в своем доме игру, пирушки, двусмысленные разговоры и прочие вольности; они не принесли мне ничего, кроме вреда. Уйдя от огня, я попал в полымя. Поначалу мне думалось, что до худого не дойдет и что я только подразню лакомок вкусной приманкой, вроде того как в голубятне подвешивают в мешочке тмин, чтобы на запах приманить голубей, но со мной случилось то же, что с одним кондитером: на аромат сластей слетелись мухи и все загадили.

На первых порах я смотрел на это сквозь пальцы. Но так уж устроена женщина: дай ей самую малую поблажку — и она заберет большую волю. Все пошло шиворот-навыворот. Правда, мы были накормлены, хотя и не досыта, но зато у нас завелись новые порядки: женщины отбились от рук, распустились, потеряли всякий страх и уважение. Мое доброе имя погибало, честь была запятнана, дом разваливался, — и все это ради одного лишь пропитания. Теща поджимала губы, свояченица бунтовала, и все втроем наседали на меня одного. Жаловаться не приходилось: я сам открыл разврату дорогу в дом, сам был всему виною, и если бы не догадался это сделать, мы все умерли бы с голоду. Итак, я со всем мирился, делая вид, что ничего особенного не случилось, терпел, покуда хватало сил.

Студенты народ небогатый. Их ежедневный рацион слишком хилый коняга, чтобы везти на себе добавочных

ездоков; среди моих приятелей не нашлось ни одного, который мог бы считаться главным членом предложения и стоять в именительном падеже, заслуживая почтение и готовность угождать. Скоро мне надоело вечно стоять в винительном падеже и быть лицом страдательным ради столь малой выгоды.

Расчет мой был прост: терять уже нечего. Зло сделано, самое плохое позади, — кто отнес честь в ломбард, уж лучше сделает, если совсем ее продаст. А то пользы мало, сраму много, студенты нахалы, еды нет [163] . Пора менять приемы игры, и как можно скорей. Хотя оно и нехорошо, а промешкаешь — еще хуже будет. Надо думать о своей пользе и ие уподобляться тому сапожнику, который бесплатно латал сапоги, да еще тратился на дратву. Неужто вместе с честью непременно лишаться и живота? Если мы потеряли доброе имя, пусть нам по крайней мере останется то, что необходимо для поддержания жизни: пища и одежда.

163

…еды нет. — В оригинале обыгрывается известное изречение Гиппократа, приведенное в части первой.

Пора покинуть эту долину скорби, пока не наступили каникулы и приятели наши не разъехались. Расстанемся с разгульной компанией, от которой нечем поживиться, кроме какого-нибудь пирога ценой в реал да кусочка запеканки; ведь такой гость если и пожертвует немного денег на угощение, то сам же половину съест. Когда мамаша присылала кому-нибудь из них бочонок кордовских маслин, то он считал верхом щедрости принести нам блюдце и пытался пустить пыль в глаза при помощи пары копченых сосисок. Нет, нет, довольно: эдак можно и продешевить.

Столичная жизнь была мне известна. В Мадриде я знавал немало мужей, не имевших иного ремесла и дохода, как прибыль от хорошенького личика, вполне заменяющего их женам приданое. В этом они искали и обрели золотую жилу; именно потому многие охотно берут в жены красивых девушек, — из тех, которые знают свое дело, понимают что к чему и умеют жить. Приметил я и уловки, коими пользовались эти мужья, чтобы не пришлось поступать так, как велит долг; пока у жены гости, на окнах опускаются шторы или на подоконник ставится кувшин, башмак или еще какой-нибудь предмет, и тогда глава семьи знает, что входить не следует, чтобы не помешать супруге.

К полудню путь свободен. Мужья входят в дом; их ждет накрытый стол, вкусный и обильный обед и удобное кресло, на котором, однако, засиживаться не следует, ибо тот, кто принес все эти дары, намерен прийти снова и приятно провести у них время. А к вечеру, прослушав «Ave Maria», муж возвращается домой, его кормят ужином, укладывают спать, и он дремлет в одиночестве, пока к нему не присоединится жена, что происходит зачастую лишь под утро, потому что она была в гостях у соседки.

Одним словом, оба супруга устраиваются так умно, что, не обмолвившись ни словом, отлично друг друга понимают и знают, что им надо делать. Такие мужья пользуются большим уважением у своих жен и их почитателей в отличие от тех, которые занимаются этим промыслом открыто и не таясь и даже сами ищут случая, зазывая и приводя к себе гостей, обедая с ними за одним столом и почивая на одной кровати.

Я был знаком с одним из таких мужей; когда любовник его жены вступил в связь с другой женщиной, муж этот собственной персоной пошел требовать от него объяснений и спрашивал, чем нехороша его жена, за что он ее бросил, и даже пырнул изменника ножом, — правда, до смерти не убил. Он бегал в харчевню за обедом, в погребок за вином и с корзинкой на базар. Но более щепетильные мужья ограничиваются тем, что, оставив отпертую дверь, отправляются смотреть комедию или играть в карты, если не заняты какими-нибудь служебными делами.