Гувернантка
Шрифт:
Что он делает теперь — не знаю. Я брожу по Цюриху, ищу “покоя и свободы”, иногда уезжаю в Гильдендорф, потом возвращаюсь, так что самые свежие новости меня минуют.
Кланяюсь Вам с присущей — как говорит Аннелизе — фрайбуржцам сердечностью, которая якобы выгодно отличает нас от жителей Цюриха.
Всегда преданный Вам И. Р.
P.S. Аннелизе обещает в скором времени написать».
Сын пастора из Рёккена? Аннелизе? Фридрих Вильгельм? И. Р.? Кто эти люди? Руки у меня дрожали. Я с трудом удержался, чтобы не скомкать в кулаке этот бледно-голубой листок, исписанный ровным, неторопливым почерком, буквы красивые, наклонные, изящно скроенные, будто следы птичьих
Инородность чужой жизни. Полная. Непостижимая. Шульпфорта? Наумбург? Она и в Наумбурге была? Далекие города, дома, вокзалы, которых я никогда не видел, — это была ее жизнь? И. Р.? Это люди, которых она знала? С которыми встречалась? С которыми разговаривала? И еще этот вопрос, который вдруг уколол сердце, словно был адресован непосредственно мне? «Почему я несчастлив, если я счастлив»?..
Внизу в салоне тикали часы. Голубой листок лежал передо мной на столе, как сухой лист, сорванный с неизвестного дерева. Я медленно сложил его, вложил в конверт, конверт заклеил. Потом снял с верхней полки энциклопедию Мейера и засунул конверт с круглой печатью цюрихской почты под обложку седьмого тома. Толстый том положил на самый верх книжного шкафа, за черный барельеф с изображением ласточки, так, чтобы никто не мог до него дотянуться.
В коридоре никого не было, только солнечный свет играл карминными бликами на разгоревшихся стеклышках витража, будто где-то поблизости, на Маршалковской или Журавьей, вспыхнул сильный пожар.
Белоснежная ладья
Тот рассвет, сколько бы раз мы ни возвращались к нему в разговорах, сколько бы раз ни пытались коснуться его тайн, — всегда горел только чистым обещанием. Разве наша память не сохраняет надолго свет, который сулит лишь погожий день? Сбывшиеся предзнаменования! Открытые глаза, высокое небо, ласточки, солнце. Занавеска, которую всколыхнул ворвавшийся в приотворенное окно ветерок. Оживленное движение перед домом. Шаги на тротуаре.
«Чего это сегодня так много людей?» — спрашивал отец на углу Леопольдины. «Не знаешь? — мать снисходительно качала головой. — Статуя Божьей Матери прибыла из Кальварии». Прохладное ясное утро. Голуби, спорхнувшие с балконов на тротуар, пугаясь наших шагов, с хлопаньем крыльев взлетали на карнизы домов. Брусчатка Новогродской парила на солнце после ночного ливня. Янка осталась дома с панной Эстер.
Перед св. Варварой огромная толпа: шляпы, накидки, платки, медные каски пожарников, трубы оркестра, звяканье тарелок, хоругви, фонари. В руках у приближающихся со стороны Польной женщин в ловичских [23] нарядах покачиваются венки из бумажных цветов, колосьев и лент. На ступенях перед костелом, под растянутыми между колонн гирляндами из еловых веток, взволнованные мальчики в матросских костюмчиках, каждый с горящей толстой свечой, оплетенной веточкой аспарагуса, вытягивают шеи в направлении Вспульной, не слушая замечаний викария Ожеховского. Встают на цыпочки, задирают голову, высматривают, нетерпеливо перешептываются!
23
В г. Лович и его окрестностях тщательно сохраняются народные обычаи; в дни больших религиозных праздников местное население участвует в торжественных процессиях непременно в ярких народных костюмах из домотканой полосатой материи.
Только около десяти в глубине улицы показалась колышущаяся далекая тень. Она медленно приближалась со стороны Вспульной. На мгновение ее заслонили деревья, потом из зеленоватого сумрака под липами — на белом заиграли зеленые тени — выплыла фигура, стоящая в белоснежной ладье, — высокая, в голубом плаще. В следующую минуту она утонула в тучах кадильного дыма, тень листвы замутила цвета, только жестяные звездочки на обруче вокруг склоненной головы статуи поблескивали, прорываясь сквозь серый туман, отраженным холодным светом, льющимся с неба. Зазвенели колокольчики в руках министрантов [24] , накрахмаленные стихари расступились перед золотыми ризами, толпа с шуршаньем шагов по сырому гравию уступала дорогу белоснежной ладье, которая, предшествуемая облаком кадильного дыма, то выплывая
24
Министрант — прислужник, помогающий священнику во время богослужения.
Глядя на колеблющееся дымное облако, на заслоненную легким туманом фигуру, на беспокойную толпу у ворот, я ощущал дрожь — такое же торжественное волнение охватывало меня, когда в сумерки, шаг за шагом, я поднимался по каменным ступенькам на замковую гору над Гейдельбергом, чтобы с обрыва, откуда открывался вид на город и далекие холмы, смотреть на багряное небо над долиной Неккара, на Alte Universitat, на башню с часами на Augustinergasse, на Jesuitengymnasium, на крепостную башню Hexenturm. А ладья, оплетенная бумажными лентами, покачивающаяся над головами толпы на плечах пожарников в медных касках, украшенная бумажными цветами, колосьями, бантами из папиросной бумаги, медленно вплывала через ворота на площадь. Я с болезненной ясностью видел каждую складку голубого плаща, каждую вырезанную из жести звездочку на проволочном обруче вокруг склоненной головы, гладкую белизну краски на кистях рук из дубовой древесины, золотое мерцание бахромы на краю рукавов, растрепанную бумажную розу, воткнутую между наглаженных лент. На лице Женщины в голубом плаще, которая, защищая и оберегая, обратила к нам полураскрытые ладони, не было улыбки.
Сколько же раз в детстве, в сумраке костела Спасителя, всматриваясь в лицо распятого на кресте Бога, я страстно мечтал, чтобы сомкнутые веки деревянного Христа разомкнулись и по запыленной щеке скатилась настоящая слеза — живая и мокрая. Стоя на коленях, я молился, сжимая пальцы, задерживал дыхание, закусывал губу — еще минутка, еще один удар сердца, еще только разок задержать дыхание, и Он откроет глаза и на меня посмотрит! Сейчас, глядя на фигуру в голубом плаще, приближающуюся в облаках кадильного дыма, я чувствовал в душе ту же дрожь ребячьего ожидания, хотя с тех пор прошло столько лет.
Небо над св. Варварой, высокое, ясное, прозрачное, исчертили черными зигзагами ласточки. Солнце еще не поднялось над крышами Вспульной, бодрящая прохлада июньского утра касалась волос, но я, хотя сердце в груди постепенно успокаивалось, внезапно, глядя на голубую фигуру, медленно выплывающую из ворот, увидел темную комнату с опущенными жалюзи, панну Эстер, лежащую навзничь на гладкой, влажной от пота простыне, — скомканная постель, резкий изгиб шеи, дыхание, сглатывание слюны, подрагивание пальцев, а Янка, наклонившись, осторожно обтирает шею панны Эстер уголком влажного полотенца…
Белоснежная ладья медленно-медленно проплыла возле нас, оставляя за собой запах кадила, толпа двинулась за ней, заполняя белые нефы. Мы с трудом пробрались к скамье с медной табличкой «Целинские». Люди забили все проходы, опустились на колени на каменном полу.
Место, к которому подплыла белоснежная ладья, напоминало выдолбленную в камне пещеру. На фоне серой бумажной скалы резко выделялись окаймляющие лицо статуи звездочки из посеребренной жести. Вокруг, в кувшинах, вазах, корзинах, еще зеленые колосья ячменя, овса, пшеницы, желтокожие яблоки и цветы, несметное множество цветов — переливающиеся красным, белым, фиолетовым волны лилий, пионов, примул омывали стопы Пресвятой Девы в голубом плаще, которая, стоя на земном шаре, попирала голову готовящейся ужалить змеи.
И эта разом затихшая толпа. Люди вытягивали шеи, вставали на цыпочки, вертели головами, чтобы в колеблющемся свете свечей, в блеске то меркнущих, то ярко вспыхивающих фонарей выловить из голубоватого облака ладана мягкие очертания фигуры с разведенными ладонями — полуоткрытыми, терпеливыми, подзывающими к себе заботливым охранительным жестом; казалось, темно-голубое одеяние, обшитое по краям звездами, стекающее с женских плеч на мраморные ступени капеллы, незаметно разлилось по всему каменному полу храма, чтобы отныне мы могли ступать по плитам пресвитерия бесстрашно, как Христос без опаски ступал по водам Геннисаретского озера.