Гувернантка
Шрифт:
Мы стояли молча. Город был тише обычного, медленное, почти бесшумное шествие по темным улицам в направлении св. Варвары придавало ему непривычную серьезность. На вывесках и витринах уже не горели знакомые отблески заката. Дома, днем гудевшие от перебранок прислуги, дворников, посыльных, комнаты, гостиные, коридоры, спозаранку до вечера заполненные перестуком шагов, звяканьем кастрюль, криком детей, внезапно затихшие, покинутые теми, кто теперь стоял у окон, на балконах, на верандах, окутала темнота, от этого зеленоватого свечения над крышами казавшаяся иссиня-черной, чернее, чем ночью.
Янка стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу. Мы ходили по комнатам осторожно, будто опасаясь нарушить охватившую город великую тишину. «Не зажигай
«Пойдем туда», — сказал Анджей.
Набросив на плечи пальто, мы присоединились к людям, идущим к св. Варваре.
За ограждением, окружающим костел, толпа. В руках зажженные свечи. Пахло горячим воском, в глазах отражались сотни колеблющихся огней. У самого входа в храм, на ступенях, яблоку негде было упасть от надгробных лампадок. Мы стояли молча, задрав голову, глядя на медный купол, чей смутный контур то выступал из тени, то утопал в темноте. Когда там, наверху, на медных листах, зеленоватое свечение меняло оттенок, становясь то ярче, то бледнее, по толпе прокатывался вздох, приглушенные восклицания и шепот. Время от времени сорвавшиеся с купола цепочки искр легкими фосфоресцирующими лентами взмывали на мгновение в воздух, плавно огибали крышу, будто намереваясь улететь в небо, но через минуту — усталые, сонные — падали на зеленоватую кровлю, устилая погасшую было поверхность мерцающим налетом.
Эти слабые огоньки, дрожащие в темноте… Лабораторный корпус на Augustinergasse? Alte Universit"at? Последний вечер в Гейдельберге, когда мы спустились в кирпичное подземелье, где в стеклянной реторте, установленной посреди зала будто хрустальный, окованный никелем ковчежец, с треском вспыхнули, выстраиваясь в светло-зеленую линию, электрические искры? Да, это было такое же свечение, легкое, воздушное — так поблескивают дождевые капли; желанное, близкое и чужое, оно тогда порадовало и испугало душу, но здесь, под открытым небом, ничто не удерживало зеленоватые вспышки, которые нежно искрились на меди, словно непрочный иней ранней осени, и, несмотря на порывы ночного ветра, вовсе не собирались улетать в черную пустоту над куполом.
А народу все прибывало. Толпа, взбухающая в широко распахнутых воротах, наполняющая шарканьем шагов все пространство площади между остановками Крестного пути, бормоча молитвы, устремлялась к лестнице, взбиралась по каменным ступеням к самым дверям костела, тянула руки к железным засовам, но дверь оставалась закрытой, хотя добравшимся до последней ступеньки не терпелось возблагодарить Богоматерь Кальварийскую за то, что было явлено во тьме ночной. Около полуночи напор ослабел, столпившиеся у ворот люди стали подниматься с колен, отряхивали одежду, поправляли шляпы, затягивали под подбородком узлы платков, мужчины брали на руки сонных детей, медленно, на каждом шагу оглядываясь, будто желая навсегда запомнить эту призрачную картину, которую никогда больше не увидят, уходили, и только самые упорные продолжали стоять на коленях на каменных плитах площади, подняв голову, всматриваясь в зеленоватое свечение, перебирая четки.
Когда же стрелка на циферблате часов приблизилась к римской цифре «двенадцать», в слабом мерцании на куполе начали угадываться расплывчатые очертания лица, исполненного достоинства и покоя. Молитва, до сих пор размеренная, подобная то нарастающему, то стихающему шуму моря, превратилась в громкое пение, которое возносилось над площадью; те, что уже вышли на улицу, услыхав эту набирающую мощь мелодию, повернули обратно, глаза, вглядывающиеся в неясную игру пятен, улавливающие всякую перемену на медной кровле, старались распознать контуры мимолетного
Воздевая руки, люди показывали друг другу светящееся пятно на медных листах, которое, подрагивая под легкими порывами ночного ветра, то гасло, то прояснялось, целовали землю, бросали в чашу для пожертвований последний грош, извлеченный из складок платья, стоя на коленях, горячим шепотом молили об исцелении, по щекам текли слезы, глаза сверкали, а я крепко держал Анджея за руку, чтобы не потеряться в этой толпе, которая, ожив, двинулась процессией вокруг храма от одной остановки Крестного пути к другой с громким пением: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» А смутные очертания лица или фигуры, складывавшиеся из сверкающих на медном куполе искр, то светлели, то темнели, исчезая во мраке, как волны горячего воздуха, играющие над огнем.
Назавтра день занялся погожий. Я проснулся рано. В лучах утреннего солнца купол — я видел его из окна — выглядел как обычно: зеленый, покрытый ярью-медянкой. Трудно было поверить в то, что происходило на наших глазах ночью. Янка сидела возле панны Эстер. Неотрывно, сосредоточенно следила за каждым движением сомкнутых век, будто само теплое дыхание воздуха, плывущего из окна со стороны св. Варвары, несло в себе обещание скорых перемен. Янкина сосредоточенность ничуть не походила сейчас на простое любопытство, обратившись в тихое и напряженное внимание, словно что-то уже было предрешено и оставалось только ждать, пока ресницы дрогнут, веки поднимутся и в комнате вновь зазвучит веселый легкий смех — как тогда, в то воскресенье на лугу за Нововейской.
Вечером из кухни доносился голос пани Мауэр, заглянувшей к нам будто случайно — а на самом деле разузнать про панну Эстер — и теперь рассказывавшей о том, что произошло утром в Саксонском саду. «Я подошла совсем близко, — говорила она Янке, — но они не улетели! Ни чуточки не испугались!» — «Голуби?» — «Да нет же! — горячо возражала пани Мауэр. — Воробьи!» — «Воробьи?» Янка недоверчиво поднимала брови, но пани Мауэр клялась, что они сели ей на ладони! Виданное ли дело? Что-то случилось в мире, что-то из ряда вон, священное, непонятное, отчего и солнце стало светить по-иному, и даже птицы, которых — это каждый помнит — учил добру сам Святой Франциск, прониклись учением Евангелия и прилетают к людям, как к братьям! «Ах, — вздыхала пани Мауэр, — что за счастье видеть такое…» Она еще ощущала прикосновения коготков, легкие удары клювиков, жадно подбирающих каждую крошку в лодочке раскрытой ладони. Взъерошенные, громко чирикающие, воробьи слетались со всех сторон, садились на плечи, на руки, на шляпу! Пани Мауэр, растроганная воспоминанием о птичьих ласках, чувствовала себя на верху блаженства.
Отец качал головой, но ничего не говорил, поскольку и ему передалась возвышенная серьезность долетавших из-за приоткрытой кухонной двери женских голосов. Только вечером мы развернули на столе «Курьер цодзенны». Сам Прус писал о том, о чем гудела вся Варшава: «Неудивительно, что незаурядные явления вызывают в душах тревогу, однако человеческая мысль, постигающая тайны природы, уже многое способна объяснить, так что поверим скорее ученым, которые беспристрастно и с осторожностью исследуют эти тайны, нежели ошибочным впечатлениям, каковые, правда, радуют наши сердца, но и пробуждают в них необоснованные надежды. Свечение медных предметов после жаркого дня разные может иметь причины. По мнению профессоров, с которыми я беседовал в Агрономическом институте, ночью из темноты могут появляться рои фосфоресцирующих насекомых под названием avis coelis, которые, привлеченные теплом нагревшегося за минувший знойный день металла, ищут убежища от прохлады росы и, сплачиваясь в летучие колонии, металл этот сплошь покрывают, интенсивно излучая свет, ибо тепло усиливает в них инстинкт размножения и побуждает к соединению…»