Гузла
Шрифт:
Один из беев Сераля — да проклянут его все святые! — выстрелил в него из ружья, а потом ятаганом перерезал его горло; и пинком ноги сбросил его в пропасть».
Как услышал это чужеземец, упал он лицом на землю. Словно раненая серна, покатился он в ту самую пропасть, куда упал его отец. Ибо это был Гаданьи, сын Бьетко, виновник всех наших бедствий.
Черногорцы [133]
133
Нет
Сказал Наполеон: «Что это за люди, посмевшие мне сопротивляться? Пусть они сложат к моим ногам свои ружья и ятаганы, украшенные чернью [134] ». И он послал в горы двадцать тысяч солдат.
Идут драгуны, идет пехота, тащат они пушки и мортиры. «Что ж, пожалуйте в наши горы, вы найдете там пятьсот храбрых черногорцев. Для пушек у нас есть пропасти, для драгун — обломки скал, а для пехоты — пятьсот добрых ружей».
134
Чеканные украшения на рукоятках дорогого оружия, особенно на ятаганах. Вырезанные углубления заполняются пастой иссиня-черного цвета; говорят, что сейчас секрет ее приготовления на Востоке утрачен. (Прим. автора.)
. . . . . [135]
Выступили они в поход. Их оружие сверкало на солнце. Их оружие сверкало на солнце. В боевом порядке двинулись они в горы, чтобы сжигать наши селения, забирать в плен наших жен и детей [136] . Дойдя до серой скалы, они подняли глаза и увидели наши красные шапки.
Тогда их командир сказал: «Пусть каждый прицелится, пусть каждый убьет одного черногорца». Они тотчас же выстрелили и сбили наши красные шапки, которые мы надели на пики [137] . А сами мы, лежа в тылу на земле, открыли огонь по врагу.
135
Тут не хватает одной строфы. (Прим. автора.)
136
Привыкши к войнам с турками, черногорцы полагают, что все другие народы совершают во время войны такие же зверства. (Прим. автора.)
137
Эта хитрость часто применялась с большим успехом. (Прим. автора.)
«Слушайте, это эхо наших выстрелов», — сказал командир. Но не успел он оглянуться, как пал мертвым, а с ним еще двадцать пять человек. Остальные обратились в бегство и той поры уже не смели больше взглянуть на красную шапку.
Тот, кто сложил эту песню, был вместе со своими братьями у серой скалы; зовут его Гунцар Воссерач.
Конь Фомы II
Почему плачешь ты, прекрасный мой белый конь? Почему так жалобно ржешь? Разве сбруя на тебе не богатая? Разве у тебя не серебряные копыта
Волшебное ружье
Кто видел ружье великого бея Савы, тот видел настоящее чудо. На нем дюжина золотых блях и дюжина серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка.
Есть и на других ружьях золотые бляхи и кисточки красного шелка. В Бане Луке оружейники умеют украшать приклады перламутром. Но где отыщется мастер, что смог бы прочесть заклинания, от которых становятся смертельными все пули из ружья Савы?
Бился он с Дели, одетым в тройную кольчугу, бился и с арнаутом в войлочном казакине на семи шелковых подкладках. Но кольчуга разорвалась, как паутина, казакин был пробит, словно лист чинары.
Давуд, первый красавец среди босняков, взял из своих ружей то, что украшено побогаче, и вскинул себе за плечи. Набил он цехинами пояс и выбрал самую звонкую гузлу из десятка тех, что у него были. В пятницу он покинул Баню Луку, в воскресенье был в землях бея Савы.
Вот он сел и тронул струну, и девушки окружили его. Жалобные песни пел он — и все грустно вздыхали; пел он любовные песни — и Настасья, дочь бея, бросила ему охапку цветов и, вся зардевшись от стыда, убежала к себе домой.
Ночью она распахнула окно и внизу увидела Давуда: он сидел на каменной скамье у двери ее дома. Чтобы разглядеть его, наклонилась она, и упала с головы ее красная шапочка. Давуд поднял шапочку и, наполнив ее цехинами, вернул прекрасной Настасье.
«Знаешь, спускается с горы туча, тяжелая от дождя и града. Неужели ты оставишь меня во власти грозы, дашь мне погибнуть у себя на глазах?»
Сняла она свой шелковый пояс, привязала к решетке балкона. И тотчас же красавец Давуд очутился подле нее.
«Говори как можно тише, не то отец мой услышит и убьет нас обоих».
Сперва они тихо шептались, а потом и вовсе замолкли. Красавец Давуд спустился с балкона раньше, чем хотела бы Настасья; заря уже занималась, и он укрылся в горах.
И каждую ночь Давуд возвращался в селение, а с балкона свисал шелковый пояс. Оставался он со своей подругой, пока не начинали петь петухи. А когда раздавалось пение петуха, он уходил и укрывался в горах. На пятую ночь пришел он бледный и весь в крови.
«Гайдуки на меня напали и теперь поджидают в ущелье. Когда наступит рассвет и придется мне с тобой расставаться, они покончат со мной. В последний раз я целую тебя. Но будь у меня в руках волшебное ружье твоего отца, кто посмел бы меня подстерегать? Кто смог бы мне противиться?»
«Ружье моего отца! Но как добыть мне его для тебя? Днем оно у него за спиной, а ночью лежит под кроватью. Если утром он его не найдет, наверняка срубит мне голову».
Горько плакала она и поглядывала на восточный краешек неба.
«Принеси мне ружье отца, а мое положи на его место. Он не заметит подмены. На моем ружье двенадцать золотых блях и двенадцать серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка».
На цыпочках, еле дыша, вошла она в комнату отца, взяла отцовское ружье, а на его место положила ружье Давуда. Бей глубоко вздохнул и сквозь сон воскликнул: «Иисусе!» Но он не проснулся, и девушка отдала волшебное ружье красавцу Давуду.
И Давуд осмотрел ружье от приклада до мушки; по очереди рассматривал он курок, кремень и шкив. Нежно поцеловал он Настасью и поклялся, что вернется ночью.