Шрифт:
Пролог
За десятки лет врачебной практики я часто проводил вскрытие трупов, но еще никогда мне не приходилось работать с живым мертвецом.
У него седые волосы, запавшие глаза и бледная иссушенная кожа. Ему двадцать два.
Недавно мы с Гилбертом Гвенделлом начали терапию. Сейчас я собираюсь вскрыть его память, чтобы проследить всю жизнь. Пациент пока не в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы излагать историю самостоятельно. Отмечу: при поступлении в лечебницу он не мог говорить и не помнил своего имени. Сейчас способность к
Настраиваю мнемофиксатор – металлическую капсулу с маленьким стеклянным куполом на верхушке. Там установлен кристалл для записи. Мнемофиксатор запечатлеет воспоминания пациента в кристалл, и позже я выведу из него визуальную проекцию.
Пациент лежит передо мной на столе. Глаза закрыты. Кладу ладонь ему на лоб, а другой касаюсь мнемофиксатора. Применяю чары-проводники. По рукам течет свет – ото лба пациента к кристаллу. Я закрываю глаза, чувствуя, как немеют мышцы. Погружаюсь в память пациента.
Я слышу его крик. Такой громкий, что мне простреливает уши и сдавливает виски. Чувствую запах крови. Сильный. Крови очень много. Я вижу ее повсюду. Все перед глазами красное. Пациент кричит и плачет. Это самое близкое воспоминание.
Отматываю чуть дальше. Вижу множество обнаженных тел, они качаются в танце. Повсюду дым. Музыка.
Отматываю еще. Водоворот лиц, гул голосов и вихрь ощущений. Я вижу, как наш взгляд опускается все ниже – рост пациента уменьшается.
Упираюсь в крайнюю точку памяти.
Пациент готов к сеансу.
Запись первая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.
– Должен отметить, что я не буду находиться в твоей голове. Я буду сторонним наблюдателем, но смогу слышать твои мысли. Это означает, что я буду воспринимать твое эмоциональное отношение к происходящему и точнее фиксировать образы. Также я попрошу тебя не открывать глаза. Постарайся не концентрироваться на видении – сознательная обработка может вызвать дефекты записи. Ты увидишь его в проекции позже. Ты готов?
– Да.
– Хорошо. Пожалуйста, закрой глаза.
Часть I.
Девкан
Ты уже большой
В окно коррольского дома напротив Великого дуба падали солнечные лучи, путались в пышной кроне и ложились на пол подвижным ажуром. Гостиная казалась пустой, но в тишине разносились глухие всхлипы. На полу за кушеткой лежал маленький мальчик и плакал.
Гилберту Гвенделлу четыре года, и он впервые остался дома один. Это оказалось так страшно и тоскливо, что слезы подкатили к горлу давящим комком, едва Берт увидел, что папа ушел. Мамы почему-то нет. Папа говорил, что она отлучилась, но голос у него дрожал.
Раньше мама все время была рядом. От нее пахло ромашкой. У нее были худые, прохладные, но ласковые руки. Она смеялась и целовала в лоб. Она касалась крошечного носика Берта пальцем и говорила: “Кнопочка”. Но так было до того, как Гилберт заболел и отключился больше, чем на неделю.
После
– Де ма? – спрашивал Гилберт, обводя свою комнату заспанными глазами.
– Отлучилась, – говорил папа.
И так всегда. Отлучилась. Хотя прежде боялась выйти из дома и оставить Берта без себя.
Сегодня он почувствовал это сжимающее со всех сторон одиночество. И без мамы, и без папы. Тот постоянно работал, уходил утром и приходил под ночь. Уговорил какую-то старую тетку по имени Лереси Дренн, темную эльфийку, время от времени заглядывать к ним домой – проверить Берта и покормить. Оставаться на день Лереси не могла, потому что у самой была семья. Мало кто позволял себе заниматься благотворительностью в последнее время.
С прошлого года, после Кризиса Обливиона, когда в мире буйствовали полчища даэдра. Земля пропитывалась кровью и ломались жизни. Люди теряли близких, дома и работу. Мир будто хорошенько встряхнули и швырнули навзничь. Кто-то встал, кто-то нет. Предприятия и торговцы разорялись в попытках отстроиться и наладить продажи, но денег у населения осталось так мало, что многим едва хватало на еду. Процветали только мародеры, но и у тех из-за нищего народа начинали худеть кошельки. Все мотались в поисках работы. Особенно те, у кого были семьи.
Одним из таких горемык и стал папа. Если бы Гилберт был постарше, он бы понял, что тот тоже остался один после пропажи мамы. Наедине с кризисом, тоской и необходимостью растить сына.
Но когда тебе всего четыре года, ты имеешь полное право лежать на полу и плакать, потому что в мире (очевидно же!) сейчас грустишь только ты. И это нечестно.
Кожу щипало от соленых слез. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и прижимал обе руки к горячему лбу, потому что голова болела страшно. Чтобы перестала, надо прекратить плакать, но Гилберт не мог остановиться. В мыслях крутилось слово “мама”, и от него было очень, очень плохо.
За окном что-то стукнуло о подоконник. Берт сипло застонал и посмотрел на стекло.
Вдруг мама пришла, но не смогла открыть дверь и теперь стучится в окно? Любой странный звук в доме заставлял его думать, что это мама.
Но нет, это воробей приземлился на раму и стал разглядывать гостиную черными глазками-бусинками. Он так забавно вертел головой, что Гилберт даже затих. Слово “мама” замерло в голове и растворилось. Берт поднялся и сел на корточки, изучая воробья снизу. Весенние лучи золотили ему перышки.
Гилберт подумал, что это канах, птица счастья. Мама читала сказку о такой птице, только та была яркая и разноцветная и жила на островах Саммерсет. А этот воробей был обычный, но Берт все равно решил, что птица счастья умеет притворяться, чтобы исполнять желания для всех, а не только жителей Саммерсета.
От этой мысли ему стало легче. Он пополз гуськом к окну, чтобы разглядеть воробья поближе. Может, даже приручить его, чтобы он, как настоящая птица счастья, вернул маму и сделал всех радостными. А то все угрюмые после Кризиса.