Гвиневера. Осенняя легенда
Шрифт:
Я молча кивнула, понимая, что лучше не ворошить это крысиное гнездо. Когда-нибудь мальчик, без сомнения, встретится с тетей, но пока у меня не было никакого желания объяснять юнцу, что, хотя Моргана и помогла Артуру взойти на трон, она же и попыталась отнять его жизнь. И в какое неистовство придет верховный король, если мальчишка попросит отпустить его повидаться с тетей. Фея Моргана для Артура была богиней возмездия, так же, как Гавейн для Пелли.
– Может быть, с твоим визитом к ней немного повременить? – осторожно предложила я. – По крайней мере сейчас не стоит говорить об этом королю.
Мальчик изучал мое лицо, как будто искал на нем ответ на невысказанный вопрос. Но потом успокоился,
Девчонкой-сорванцом я так сильно завидовала этой Елене, красавице, из-за которой мужчины затеяли войну. К счастью, красота необязательна для того, чтобы быть хорошим монархом, иначе как бы я управляла своим народом. И все-таки странно, что обе женщины, к которым я испытывала ревность, звались Еленами – точнее Элейнами, каждая была по-своему красива, и обе влюблены в Ланселота.
Первая девушка, родом из Астолата, погибла при кораблекрушении. Но другая, Элейн из Карбоника, была живехонька. И если теперь представлялась лишь колючкой в боку, в скорости должна была стать кинжалом в сердце.
6
ОТКРЫТИЕ
Ярким золотистым днем в конце лета мы с Лансом поскакали в Гластонбери узнать, не нужно ли еще доставить бочонков в яблоневый сад, где будут давить для нас сидр. Урожай созрел, и все соседи – фермеры и крестьяне – вместе собирали зерно. В конце поля в небо вспорхнула стайка взбалмошных грачей и понеслась над рощей вязов, так же весело галдя, как и работники внизу. На кромке покатого поля в сорняках возились дети, резали крепкую траву и переплетали в жгуты, которыми после будут вязать снопы. Увидев меня, они весело замахали руками и окликнули по имени.
Я улыбнулась и помахала им в ответ. Осень – мое любимое время года. Полным ходом идет уборка урожая, и не за горами бодрящие утренние морозцы и ночная стужа.
Молодая кобылка подо мной тряхнула головой и заржала. Она родилась от красивой, но пугливой лошади, которую Артур подарил мне на свадьбу. За сочный медно-ореховый окрас, соломенные гриву и хвост и великолепную стать я назвала ее Этейн. Гвин взрастил и воспитал кобылку в конюшнях неподалеку от Гластонбери и клялся, что она надежнее своей норовистой матери.
В тот раз я впервые ехала на ней по дороге: полная сил лошадь тянула вперед, несмотря на поводья, и от возбуждения шарахалась в стороны. Казалось, как и я, она жаждала вольного бега, и, не задумываясь, я вызвала Ланса на состязание.
– Лучше подождать, пока ты не привыкнешь к животному, – предупредил он.
– Не вижу лучшего способа привыкнуть, – возразила я, охлаждая его рассудительность. Но аргумент показался веским.
– Паломид рассказал мне о своем путешествии, – проговорил бретонец, пока мы бок о бок продолжали рысью наше путешествие. – Он повстречал удивительных людей – огнепоклонников, последователей Заратустры, жрецов-евнухов, почитателей богини Кибелы, [4] иудеев, египтян и бедуинских шаманов. Но больше всего его потрясли христиане. На всех перекрестках Арля они противопоставляют греческой теории свободного волеизъявления доктрину епископа Августина о божественной благодати. И у них есть монастыри, где переводят труды философов всех времен. Библиотеки, наполненные идеями, Гвен, а не просто хрониками сражений и войн. Конечно, не во всех из них процветают науки. Паломид останавливался в одном в сирийской пустыне, построенном рядом со столпом в шестьдесят футов вышиной. Его возвел христианин в поисках Бога.
4
Фригийская
Я скептически приподняла бровь, удивляясь, зачем это кому-то потребовалось, и Ланс мне тут же сообщил, что его имя Симеон, он отшельник и, желая укротить свою плоть и удалиться от людей, поселился на крошечной площадке наверху столпа, где проводил все дни без укрытия – под палящими лучами солнца, в холод и в непогоду. Как ни странно, люди назвали его безгрешным и чистым и признали святым, поэтому тысячами собирались у подножия столпа. Со всей пустыни приходили посмотреть на него целыми племенами. Но любопытство сменялось почтением, которое навевал им святой, и они обращались в новую веру.
Я недоумевала, зачем человеку понадобилось лишать себя общения с людьми, и попыталась его себе представить: красноглазого, высохшего, как изюм, со спутанной бородой, смердящего до небес и бранящегося на мир внизу.
– Может быть, он даже в юности никогда не мылся, – предположила я. – Говорят, нельзя тосковать по тому, чего никогда не изведал.
Ланс пропустил мимо ушей мое легкомысленное замечание и продолжал рассказывать:
– Святейшие из христиан удаляются в пустыню, почти как друиды, уходящие в леса, и там живут, руководимые одним лишь Богом. Иногда, Гвен, мне кажется, что цивилизация застилает наше зрение, чтобы мы потеряли способность видеть Божественное. И эти странные отшельники, должно быть, ближе к Богу, чем мы думаем.
Я с сомнением посмотрела на него. По моим убеждениям, жизнь следовало прожить здесь, и я не понимала тех, кто специально ее усложнял. Подтрунивая над ним, я сказала, что он ведет слишком много философских бесед с Паломидом и чрезмерные размышления грозят повредить его рассудку.
– Ничего не могу с собой поделать, – мрачно ответил Ланс. – Только так мне удается познавать мир. Если я не нахожу определения в своей голове, то не понимаю, о чем идет речь. – Он ослепительно улыбнулся, и в его улыбке я увидела смущение и любовь. – Не всем же быть такими дерзостными, как ты.
– Дерзостными? Так я и поверила, – пробормотала я, размышляя, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл. И вдруг мы враз расхохотались, поняв, сколь комично такое серьезное отношение к себе.
Если Ланс, мой рыцарь и защитник, давал мне возможность почувствовать, что я обожаема, любима и даже красива, то и я поднимала его настроение, уводила от копания в темных, таинственных сторонах жизни.
К полудню мы достигли Гластонбери, и лошадиные копыта глухо загрохотали по древним бревнам, которые втоптали в заросшее камышом болото задолго до того, как сюда пришли легионы. День был безветренным, и поверхность озера оставалась гладкой и нетронутой, как лист римского стекла. Холм, возвышающийся из озера, кельты долгие годы называли Инис Витрин – Стеклянный остров, хотя другие именовали его Авалон – Яблочный – за великолепные яблоневые сады. И в том и в другом случае имя было оправдано.
Мы поговорили с виноделом, потом с Гвином, спустившимся из укрепления на вершине Тора, и вместе пошли перекусить в таверну у пристани, дружески болтая и любуясь, как водоплавающие птицы опускались на озеро, поднимались вновь и сбивались в большие стаи по берегам. Когда настало время уезжать, Ланс отправился за лошадьми, а я сообщила Гвину, что довольна своей Этейн. Лицо коротышки осветилось гордостью.
Но когда бретонец привел наших скакунов, Этейн была беспокойна, и от нервозности ее глаза подернулись белым. Ланс хмурился и, подведя ко мне беспокойное животное, объявил, что нам следует немедленно уезжать. Гвин склонил набок голову и протянул на прощание руку, но Ланс ограничился только кивком.