Гюстав Флобер
Шрифт:
Когда с разделом наследства «покончено», Каролина уезжает из Круассе в Дьепп. Флобер на мгновение впадает в панику перед неожиданной пустотой своей жизни. Однако собирается с духом и пишет племяннице: «У меня сердце разрывалось, когда смотрел, как ты уезжала. А вчера я был совсем не весел, когда вечером сел за стол. Однако надо быть философом. Я принялся за работу. Только упрямство поможет снова обрести вкус к „Святому Антонию“». [517] И несколько дней спустя, ей же: «Ты представить себе не можешь, как спокоен твой Круассе и как красив! Все дышит такой негой и умиротворением, здесь такая тишина. Воспоминания о моей бедной старушке не оставляют меня, витаю в них, как в дымке». [518]
517
Письмо от 25 апреля 1872 года.
518
Письмо от 29 апреля 1872 года.
Самое трудное для него – еда в одиночестве, которую подает Эмили. Все в этом доме напоминает ему об умершей. Он у нее в гостях. Ему хочется позвать ее. «Обеды в одиночестве, с самим собой, за этим пустым столом очень тяжелы, – пишет он снова Каролине. – Сегодня вечером я наконец в первый раз за столом не плакал. Быть может, я привыкну к этой одинокой и нелюдимой жизни. Впрочем, не думаю, что могу жить иначе. Пробую писать, как могу. Мой бедный ум сопротивляется. Я мало что сделал, и весьма посредственное». [519] Раздел унаследованной мебели приносит
519
Письмо от 5 мая 1872 года.
520
Письмо от 5 июня 1872 года.
Скрепя сердце, бранясь, он продолжает писать своего «Святого Антония». «Это, – говорит он, – произведение всей моей жизни, ибо первая мысль о нем пришла мне в голову в 1845 году в Генуе перед картиной Брейгеля, и с тех пор я не переставая думал о нем и читал все, что имеет к нему отношение». Однако тут же уточняет, что, ненавидя издателей, не думает публиковать это необычное произведение: «Я дождусь лучших времен, а ежели они не настанут, то заранее готов к этому. Искусством нужно заниматься для себя самого, а не для публики. Без моей дорогой матушки и бедняги Буйе я не издал бы „Госпожу Бовари“. В этом смысле я почти не писатель». [521] Не думая о себе как о писателе, он, однако, с не меньшим интересом следит за карьерой собратьев, которые хотят публиковаться. Он восхищается «Грозным годом» Виктора Гюго: «Какие могучие челюсти у этого старого льва! Он умеет ненавидеть – достоинство, которого нет у моего друга Жорж Санд». [522]
521
Письмо мадемуазель Леруайе де Шантепи от 5 июня 1872 года.
522
Письмо г-же Роже де Женетт от 15 мая 1872 года.
12 июня он приезжает в Париж, чтобы присутствовать на свадьбе сына Элизы Шлезингер. «Я умилялся и сердился, как старик… Во время венчания младшего Шлезингера я, как идиот, расплакался». [523] Он встречается с Жорж Санд, которая «совсем не изменилась», едет в Сен-Грасьен поприветствовать принцессу Матильду и 21 июня обедает в кафе «Риш» с Эдмоном де Гонкуром, который в тот же вечер помечает в своем «Дневнике»: «Обедаем в отдельном, разумеется, кабинете, поскольку Флобер не переносит шума, не хочет никого видеть рядом с собой; к тому же ему нужно снять во время обеда пиджак и ботинки». Когда приступают к закускам, речь заходит о Ронсаре, так как Флобер приглашен на открытие памятника поэту в Вандоме. Несмотря на страх перед официальными мероприятиями, он пообещал приехать на церемонию. И сегодня жалеет об этом. Выйдя из ресторана, он и Гонкур встречают публициста Обрейе. Тот сообщает им, что в числе приглашенных лиц, которые будут присутствовать на празднествах в Вандоме, – известный критик Сен-Виктор. Флобер вспыхивает от гнева. «Значит, я не поеду в Вандом, – говорит он Эдмону де Гонкуру. – Нет, в самом деле, я так раздражен сейчас, так взволнован, что и подумать не могу о том, что в поезде напротив меня будет сидеть неприятный человек!.. Зайдемте в кафе, я напишу слуге, что завтра же возвращаюсь». В кафе он продолжает: «Нет, я не в силах перенести какую-либо неприятность… Руанские нотариусы смотрят на меня как на тронутого! Представьте себе, что я сказал им, чтобы они взяли все, что хотят, только пусть ни о чем больше со мной не говорят. Пусть меня обворуют, но лишь бы не донимали. И так во всем, с издателями – то же… Мое сегодняшнее дело – лень, лень безмерная. У меня осталось единственное – работа». Написав и запечатав письмо камердинеру Эмилю, он вздыхает: «Я счастлив, как человек, сделавший глупость!» И признается Эдмону де Гонкуру, что думает только о смерти, чтобы «навсегда избавиться от самого себя». Эдмон де Гонкур, переживающий то же настроение, одобряет его и заключает: «Да! Умственная жизнь приводит к полному физическому расстройству даже самых сильных, здоровых людей. Все мы явно больны, мы – почти сумасшедшие и готовы окончательно ими стать».
523
Письмо к Каролине от 23 июня 1872 года.
23 июня, когда Флобера ждут в Вандоме у памятника Ронсару, он возвращается в Круассе. «Я не был в Вандоме, ибо был слишком печальным для того, чтобы переносить толпу, а еще больше – компанию моих дорогих собратьев, – пишет он принцессе Матильде 1 июля 1872 года. – Я должен был ехать с Сен-Виктором, а этот сир мне очень не нравится». И объявляет своей корреспондентке, что только что закончил «Искушение святого Антония». На грани нервного срыва он соглашается поехать с Каролиной на лечение в Баньер-де-Люшон. Однако это пребывание в городке на водах, заполненном «буржуа», отнюдь не успокаивает его и скоро становится непереносимым. Местный доктор считает, что его нервное заболевание – результат злоупотребления табаком. Он соглашается курить меньше, принимает ванны, пьет стаканами воду и с нетерпением ждет того мгновения, когда снова окажется в своем дорогом Круассе.
16 августа он возвращается в свой вертеп с новым планом, созревшим в голове. Речь скорее идет об очень старой идее, которая всплыла снова. В самом деле, как это было с «Воспитанием чувств», с «Искушением святого Антония», к нему в зрелые годы возвращаются его юношеские мечты и возрождается желание писать. Будто весь сок его творчества был дан ему в юности, и сегодня, усталый, постаревший, разочарованный, он только покоряется демонам былых времен. «Собираюсь начать книгу, которая займет несколько лет, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Когда закончу, при условии, что настанут благоприятные времена, опубликую ее вместе со „Святым Антонием“. Это история двух чудаков, которые пишут нечто вроде критической энциклопедии… Однако надо быть сумасшедшим и трижды безумцем, чтобы взяться за подобный опус». [524] Он уже набросал план, который кажется ему «превосходным», и нашел название: «Бувар и Пекюше». Однако сколько нужно еще прочитать («химия, медицина, сельское хозяйство…») до того, как начать писать! Прежде чем взяться за это «трудное дело», он хочет быть уверенным в своих доходах. Ведь ему приходится просить тысячу за тысячей франков у Эрнеста Комманвиля, который худо-бедно управляет его состоянием. «Ничто не досаждает мне так, как то, что я вынужден постоянно просить у него деньги! – признается он Каролине. – Но что делать? Я никак не могу устроиться, получать, когда положено, свое скромное содержание, не докучая время от времени добряку Эрнесту». [525] К счастью, у него есть новый друг Эдмон Лапорт, порядочный человек сорока лет, который живет на другом берегу Сены в Гран-Куронн. Встречи с ним ободряют и радуют Флобера. Лапорт настаивает на том, чтобы он взял себе собаку скрасить одиночество. Он нашел ему щенка по кличке Жулио. Однако Флобер не решается. «В минувший четверг я видел у Лапорта свою собаку, у которой не курчавая шерсть, как мне думалось, – пишет он опять Каролине. – Это простая борзая, серо-стального цвета, и она будет очень большой. Не знаю, взять ли ее? Тем более что сейчас я боюсь бешенства. Эта глупая мысль – один из симптомов моего старческого маразма. Думаю, что преодолею ее». [526]
524
Письмо от 18 августа 1872 года.
525
Письмо от 1 сентября 1872 года.
526
Там же.
Погрузившись в чтение для подготовки «Бувара и Пекюше», он собирается
527
Письмо от 14 сентября 1872 года.
528
Письмо Каролине от 27 сентября 1872 года.
529
Письмо госпоже Роже де Женетт от 5 октября 1872 года.
Среди этих «дорогих теней» он по-прежнему отдает предпочтение Элизе Шлезингер. Неважно, что она теперь стара, он видит ее такой же лучезарной, неизменно юной, Элизу счастливых времен. Храня старую любовь, он пишет: «Дорогая подруга! Моя давняя любовь! Не могу без волнения смотреть на ваш почерк… Мне так хотелось бы принять вас у себя дома, уложить в комнате моей матери!.. Я больше не мечтаю о будущем, но былое видится мне словно в золотой дымке… И на этом лучезарном фоне самое очаровательное лицо – ваше! Да-да, ваше! О дорогой Трувиль!» [530] Чем чаще он возвращается к далекому прошлому, тем большее неприятие вызывает у него любое проявление современной жизни. Страх перед общественными делами, буржуазностью, ложной славой в искусстве и литературе доводит его до мизантропии. Глупости и безобразию окружающего мира ему хотелось бы дать отпор эксплозивным произведением. «Бувар и Пекюше» станет, думается ему, такой бомбой. «Я обдумываю одну вещь, куда выплесну весь свой гнев, – откровенно пишет он госпоже Роже де Женетт. – Да, я наконец-то освобожусь от того, что меня душит. Я изрыгну на современников все отвращение, которое они внушают мне, даже если разорвется от этого моя грудь. Это будет широко и сильно».
530
Письмо от 5 октября 1872 года.
Охваченный скорбью, Флобер узнает о том, что 23 октября 1872 года умер его дорогой Теофиль Готье. Он давно ждал этого, однако смерть потрясла его. Отныне среди его друзей больше мертвых, нежели живых. Он спрашивает себя, какой рок позволил ему самому избежать стольких крушений. «Смерть моего бедного Тео, хотя мы и ждали ее, уничтожила меня, я никогда не забуду минувший день, – пишет он Каролине. – Я не переставая думал о любви моего старины Тео к искусству и чувствовал, как меня затягивало болото нечистот. Ибо он умер, не сомневаюсь в этом, задохнувшись от современной глупости». [531] И Тургеневу: «У меня во всем мире остался теперь единственный человек, с которым я могу говорить, это – вы… Тео умер, отравившись современной падалью. Таким людям, как он, людям исключительно художественным, нечего делать в обществе, где царствует чернь». [532] И, наконец, Жорж Санд: «Говорю вам, что он умер от „современной падали“. Это его собственное выражение; он повторил его мне этой зимой несколько раз: „Я подыхаю из-за коммуны“ и т. п. Он ненавидел две вещи: в юности – обывателей, это дало ему талант, в зрелые годы – проходимцев, это его убило. Он умер от затаенного гнева и ярости оттого, что не может сказать все, что думает… И в завершение скажу, что не жалею его, я ему завидую. Ибо, по правде говоря, жизнь – невеселая штука». А так как Жорж Санд, обеспокоенная его одиноким отчаянием, советует ему найти женщину, он возвращается к реальным вещам: «Что касается того, чтобы жить с женщиной, жениться, как вы мне советуете, то эта перспектива кажется мне фантастической. Почему? Да кто его знает. Но я думаю так… Особа женского пола никогда не вписывалась в мое существование; и, кроме того, я недостаточно богат; и потом, и потом… я слишком стар…; и, кроме того, слишком честен, чтобы навязать навсегда свою особу кому-то другому». [533] По правде говоря, даже если бы он был золотым, он отступил бы, испугавшись самой мысли о женитьбе. Он может переносить присутствие женщины издалека. Единственная спутница всех его дней и ночей – творческое воображение. Для того чтобы жить, ему необходимы только одиночество, чернила и бумага. Работа над книгами доставляет ему столь полное удовлетворение, что он даже не испытывает необходимости отдавать публике плоды своих размышлений. «К чему печататься в наше отвратительное время? – спрашивает он Жорж Санд. – Неужели ради того, чтобы заработать? Смешно! Будто деньги были или могут быть вознаграждением за работу! Это будет возможно, когда уничтожат спекуляцию, а сейчас – нет. И потом, как измерить труд, как оценить усилие? Следовательно, остается только коммерческая стоимость произведения. Для этого надо уничтожить любое посредничество между производителем и покупателем, но этот вопрос, по сути, неразрешим. Ибо я пишу (говорю об авторе, который уважает себя) не для сегодняшнего читателя, а для всех читателей, которые будут, пока будет жить язык. Значит, моим товаром сегодня пользоваться нельзя, ибо он не предназначен только для моих современников. Таким образом, мой труд определить нельзя, а значит, нельзя и оплатить… Я говорю все это, чтобы объяснить вам, почему своего „Святого Антония“ я откладываю в нижний ящик стола до лучших времен (в которые не верю). Если издам его, то хотелось бы сделать это одновременно с другой, совершенно иной по духу книгой. Я как раз пишу вещь, которая очень подойдет к нему. Итак, самое разумное – сидеть спокойно». [534]
531
Письмо от 25 октября 1872 года.
532
Письмо от октября 1872 года.
533
Письмо от 28 октября 1872 года.
534
Письмо от 4 декабря 1872 года.
Он настолько убежден в этом, что, возвратив себе 1 января 1873 года права на «Госпожу Бовари» и «Саламбо», не думает переиздавать эти две книги. [535] «Что до меня, – пишет он Филиппу Лепарфе, – то мне настолько претит любая публикация, что я благодарен Лашо и Шарпантье. Я мог бы теперь продать „Бовари“ и „Саламбо“, но отвращение к подобного рода переговорам слишком сильно! Я хочу знать одно – когда подохну. У меня нет сил рвать глотку. Все настолько возмущает меня, что я задыхаюсь от сердцебиения». [536] В политике вслед за демократами он сегодня возмущен консерваторами: «Правые настолько раздражают меня, что думаю, не были ли правы коммунары, которые хотели сжечь Париж, ибо отпетые дураки не так отвратительны, как идиоты. Хотя их правление никогда не бывает продолжительным». [537]
535
Мишель Леви, согласно контракту, владел правами на «Воспитание чувств» еще в течение семи лет.
536
Письмо от января 1873 года.
537
Письмо госпоже Ренье от января 1873 года.