Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы)
Шрифт:
Из высокой травы наперерез им выехало с десяток татарских конников. Ордынцы были одеты в полосатые холщовые халаты и лисьи шапки. У каждого наездника в руках был лук и пучок стрел. Татары остановились шагах в двадцати от казаков. Их вожак, в знак своих мирных намерений, спрятал стрелы в сагайдак и вплотную подъехал к запорожцам.
– Воевать ек! (Нет (татарск.)) — крикнул он.
– Ёк, ёк, — подтвердил Чухрай и спросил по-татарски: — Что надо?
– Наш мурза здесь пасет стада, — показал на степь татарин. — А кто вы будете? И зачем перешли Тилигул (Бешеный
– Едем сюда к родным.
Этот ответ Чухрая не понравился ордынцу.
– А зачем вчера вас десять десятков перешло сюда? Зачем?
– От нехороших людей уходили к своим родным, — повторил Чухрай и прямо посмотрел в раскосые глаза татарина.
Тот помолчал несколько мгновений, словно обдумывая новый вопрос.
– Жить у нас будете?
– Жить будем.
– Тогда говори где, чтоб мурза знал, куда за десятой долей (Налог, который платили жители Ханщины татарам) приехать.
– Когда осядем на месте, то известим, — сказал Чухрай, мысленно проклиная татарина.
Ни ему, ни его товарищам вовсе не улыбались будущие наезды ордынцев за десятиной.
Татарин подъехал к Чухраю. На плоском лице его, обросшем редкими седыми волосами, показалась улыбка.
– Алаша якши! (Хорошая лошадь (татарск.)) — сказал он и погладил грязной, в коросте рукой морду коня Семена Чухрая. Семен знал обычаи и нравы кочевников Дикого поля: здесь похвалой лошади намекали, что ее нужно подарить. Семен полюбил своего рыжего жеребца и не хотел с ним расставаться. Поэтому, едва сдерживая раздражение, он, в свою очередь, погладил вороного приземистого иноходца ордынца.
– Да и у тебя не хуже, — ответил он.
Но в глазах татарина уже вспыхнули алчные огоньки.
– Давай, казак, меняться, давай! — обрадовался кочевник, не отрывая руки от гривы жеребца. — Я — Ураз-бей, сын Оказ-мурзы, даю тебе за твоего коня своего и в придачу еще одну кобылу…
Чухрай понял: только суровостью можно пресечь домогательства сына мурзы.
– Я, достопочтеннейший Ураз-бей, не меняю коня, как не меняю друга.
– Тогда сам Оказ-мурза отберет его у тебя, неразумный казак, — рассвирепел татарин.
– Даже хан не отберет моего коня, пока у меня есть вот это, — улыбаясь Чухрай поднес к носу Ураз-бея дуло пистолета. — Видишь? А стреляю я вот как. — Семен порылся в кармане шаровар, достал оттуда небольшую золотистую айву. Дружески подмигнув татарину, он высоко подбросил айву над головой и выстрелил в нее из пистолета. Расщепленная пулей айва разлетелась на мелкие куски.
– Смотри, так будет с башкой любого, кто захочет отнять у меня коня, — сказал Семен, глянув из-под седых бровей на ордынца.
Тот схватился было за рукоятку своей кривой сабли, но, увидев, что казак быстро спрятал в кобуру дымящийся пистолет и взялся за другой, заткнутый за кушак, выругался и, метнув полный ненависти взгляд на Чухрая, круто повернул коня. Через мгновение Ураз-бей и его ордынцы скрылись за холмом.
– Промахнулся басурман, — сказал Корж, — Промахнулся. А если бы татар поболее было, взяли б они нас в сабли. Смотри, война с турком не так давно закончилась, а они снова рыщут… Теперь сын мурзы всю жизнь на тебя, Чухрай, будет обиду держать.
– Знаю, — ответил Семен. — Да иначе,
С невеселыми думами сечевики молча продолжали свой путь, пока не въехали в небольшую балку, на дне которой журчал ручей. Встречный ветерок донес кизяковый дымок родной слободы.
VI. ДОМА
С какой-то грустной радостью в душе остановил коня Кондрат Хурделица у своей землянки-поноры. За год здесь ничего не изменилось. Только тополя да вишни около хаты стали как будто ветвистей, прикрывая густой листвой заросшую травой крышу. Дым от летнего очага, как и прежде, лениво переваливаясь через обмазанный глиной плетень и низко стелясь, уползал в крапиву.
Кондрат соскочил с лошади и стал привязывать ее у коновязи родного дома. Вдруг хорошо знакомый голос ласково окликнул его по имени. Молодой казак оглянулся и увидел пожилую женщину. Босая, седоволосая, она остановилась у калитки, изумленная его внезапным появлением. Кондрат хотел было, как подобает побывавшему в битвах сечевику, пройти в хату и там уже поведать ей обо всем. Но случилось не так. Только встретил сын вопрошающий взгляд матери, как две слезы покатились по его щекам, и он стремительно бросился ей навстречу:
– Мамо, не видать нам более батька нашего…
Два дня лежал Кондрат в отчем доме. Хворь, что начала его одолевать еще в дороге, не проходила. В маленькое окошечко у изголовья больного скупо проникал свет, зато заглядывали венчики степных цветов, стебли мяты и седоватой полыни. Прелые запахи растений и сырой земли наполняли горенку, словно чащобу какого-то полутемного овражка. Сырой спертый воздух не способствовал поправке молодого казака. Избитая спина и грудь болели, кровоподтеки не сходили. Кондрата мучил лихорадочный жар, сменявшийся ознобом.
– Ой, лышенько мое горькое, — сказал Кондрат, измученный хворью. — Позови-ка мне, мать, крестного отца моего, деда Бурилу. Только он может помочь мне.
Матери Кондрата, старой Охримовне, это же советовали и Чухрай, и Корж, навестившие хворого. Она и сама давно обратилась бы к Ивану Буриле, крестному отцу своего сына, если бы не боялась. О старике-казаке ходили среди суеверных слобожан недобрые слухи. Дед Бурило знал много способов, как вылечить раненого или хворого травами, лекарственными кореньями, и вот это-то и породило ему славу великого знахаря-колдуна, «характерника». Хотя был он жалостлив — пользовал как слобожан, так и ордынцев-кочевников бескорыстно и безотказно, удачливое врачевание внушало суеверный ужас. Исцеление без помощи Христа или Магомета в те времена казалось простым людям подозрительным. Не мудрено ль, что и в казачьих понорах, и в ордынских юртах долгими зимними вечерами плелась о Буриле небыль как о закадычном дружке самого черта или шайтана. Видели, мол, не раз, как в полночь на степном кургане старый греховодник бесстыдно тешился-миловался с ведьмами, а потом летал, хохоча, с ними к месяцу, распустив свой седой запорожский чуб по звездному небу.