Хаидэ
Шрифт:
— Бата, — шепотом ответил Мелик.
Убог растерянно оглянулся. Когда был не один, горячая любовь к Ахатте держала, как держат под уздцы коня, и постоянная тревога выравнивала его ум. Сами собой приходили слова, или то, что надо сделать, а он и не думал, просто делал и все. И даже говорил иногда так, вроде не он, а кто другой пришел и сказал — сильным голосом, настоящим. А без нее совсем он каша. Как та, что булькает в горшках у Фитии.
— Ты не умрешь? — он легонько тряхнул слабое тельце, подул на волосы, закрывающие лицо, — э-э, ты не умирай,
Жаворонок, что висит над потаенным гнездом, трепещет крыльями, лезет в лицо, чтоб увести от неуклюжих птенцов…
Ворона, что несет в толстом клюве большого жука, блестит горошиной глаза, протискивается сквозь ветки и, сунув еду в раззявленный рот, каркает хрипло…
Лиса, что щерится из-под коряги, показывая в темноте полукружия белых острых зубов — не подходи — и лапой отшвыривает в глубину бессмысленных детенышей, а они лезут и лезут на свет, глупые…
Не то. Все не то. А как?
Он часто задышал, пугаясь все сильнее. Покачивая мальчика, уставился поверх его головы на темные кусты дрока, брызжущие желтыми огоньками цветов. Зачем ему птицы, зачем зверье. Надо не так, надо дышать ти-и-ихо, и — будто он мать. Ахи. Или спящая женщина Тека.
Красивое лицо разгладилось, горестно поднятые светлые брови опустились, и губы тронула мягкая улыбка. Покачивая мальчика, запел, нескладную, полную любви песенку, которой не знал раньше. Такую вот, материнскую.
И выпевая ласковые слова, кивал головой, здороваясь с проплывавшими там верными мыслями.
Он в горе жил. Мало солнца. Боится большого широкого мира. И ма ему — Тека. И есть еще Бата. Бата? Брат? Это все так бы. И можно было б утешить, пусть спит, и везти тихонько, отдать няньке Фити, она сварит каши на молоке. Но темные пятна на коже. И плохо дышит. А еще…
Он замолчал, поняв, что главная мысль пришла.
…Злые смеялись и не пошли отбирать. Потому что знали. Знали, что заболеет. Если они могли отравить кровь любы жены, то мальчик ее, он же ими нянчен.
Кивнув себе, допел последние слова нескладной колыбельной и встал, бережно прижимая к груди ребенка.
— Спасибо тебе, люба моя, жена. Ты подсказала. Рыб, Ласка. Вы бегите назад. По следам, да. Как умеете. А мы пойдем.
Свистнул коням, приказывая уходить, и те послушно побежали в степь, повторяя пройденный путь. А Убог зашагал обратно, улыбаясь с облегчением. Это хорошо, это правильно, потому что там люба жена, одна. Он ее спасет. А мальчик, мальчик жив и толст, женщина Тека была ему матерью, и пусть пока побудет еще. А то еще и его придется лечить в степи, а он возьмет да помрет, прям на руках.
Горы снова вырастали, закрывая край неба, солнце торчало на небесной макушке, светя отвесно вниз. И к тропе Убог подбежал, с тревогой поглядывая на бескровное лицо мальчика и его вяло болтающиеся руки. Полез вверх, найдя дыру, осторожно вошел, нащупывая ногой ступени.
— Эй, — сказал в извилистую пустоту коридора, — я пришел. Ему нужна Тека. И бата.
В нише за поворотом раздался смешок и оттуда выступил Целитель, поднимая к лицу Убога светильничек в виде скорпиона, задравшего хвост.
— Долго ты соображал. Я уж думал, нам придется послать пару тойров, объяснить тебе, что будет с Меликом, не видевшим прежде солнца. Но ты вернулся сам.
— Вернулся, — согласился Убог, — вы не обижайте мальчика. И бату ему дайте, он без баты не дышит, смотрю я. Но я сам с ним пойду.
Он шел по коридору следом за Целителем, и, оглядываясь на топот, видел, как к ним присоединяются жрецы, с ухмылками на белых, поблескивающих лицах, выходят из пещер тойры и топочут следом, мрачно глядя ему в спину. И топот множества ног отдается от неровного потолка и стен, отскакивает, улетая вперед и возвращаясь. Как будто он уже шел тут и прошел эту дорогу до самого конца. И теперь вышел себе навстречу.
Раздался скрежет металла и скрип. Целитель с усилием отодвинул тяжелую дверь, через нее в коридор вылился сноп дымчатого мягкого света. Мелик зашевелился, вдыхая запах цветов и меда, текущий по световой пыльце. Рассмеялся, протягивая руки и дрыгаясь, чтоб скорее слезть и бежать.
— Бата! Ма!
Жрец придерживал дверь, выжидательно глядя на Убога. Тот вытянул шею, заглядывая в дымчатое нутро, полное света и запахов.
— А моя Ахатта? Она там?
— Конечно! Это ваше место, горячая кровь, ваше. Оно всегда ждет вас.
— Падем! — закричал Мелик, поняв, что избавиться от носильщика не удастся, — падем!
— Пойдем, — согласился Убог. Ступил в проем, сделал несколько шагов по тропе среди сочных огромных листьев. Тяжко проскрипев, захлопнулась дверь за спиной.
Впереди, у самой границы огромного светового столба, что падал из дыры в потолке, стояла давешняя Тека, держа за руку толстого мальчика с косматой коричневой головой.
— Бата! — закричал Мелик и, вывернувшись, наконец, из бережных рук, побежал, мелькая грязными пятками. Наскочив на медвежонка, обнял его, тиская, как плюшевую игрушку. А тот довольно ворчал, закрывая глаза и тыкаясь губами в щеку друга.
— Вот мои младшенькие, мои цари, — напевно сказала Тека, любуясь детьми и не обращая внимания на Убога, — ну-ка, хватит, нечего тут бегать без спросу, это место заговоренное. Быстро, побежали домой. Кушать пора.
Мальчики, болтая на птичьем языке, кинулись за кусты, огибая световой столб, а Тека пошла за ними, улыбаясь медленной улыбкой человека, которому снится очень хороший сон.
Убог остался один. Пошел вперед, разглядывая кусты и белые колокольчики огромных цветов, улыбнулся ласточке, мелькнувшей перед глазами. Шел, на ходу стаскивая насквозь пропотевшую рубаху, грязные штаны и засаленные походные сапоги. Снимал неловко, не разжимая кулака, в котором зажата была бусинка на тонком шнурке — она свалилась с шеи Мелика, когда тот брыкался, стараясь вырваться.