Хаидэ
Шрифт:
Он схватил поданный писцом документ и стал тыкать им в ночной воздух, показывая черные буквы и подпись. Над краем плаща, что укрывал лицо Мератос до самого носа, горели торжеством глаза. И когда наоравшись, купец покачнулся, она вскинула руки, унизанные браслетами, поддерживая его и шепча слова утешения. Обняла и, семеня сандалиями, заботливо повела к повозкам, в которые снова впрягали лошадей.
— Ни единого мига тут! Уезжаю! Крикните воинов, тех, что по уговору, остаются мне.
— Мой господин. Вы слышали, что велел господин? Быстро ведите воинов! Мы едем.
Хаидэ догнала небольшую
— Ты еще не рассказала мне, Мератос, что случилось той ночью.
— Пусти! Я все сказала судье. Он записал. Там стоит мой значок.
— Теренций. Ты волен поступать, так. Но прикажи своей рабыне, прошу, пусть она расскажет мне.
— Расскажи ей, — вяло сказал Теренций, ворочаясь под пологом повозки, — скорее, нам надо ехать.
Мерастос насупилась и отойдя, села на чурбачок, с вызовом глядя на стоящую перед ней Хаидэ. Из-за спины княгини выплыл, треща, красноватый свет — Асет встал рядом, поднимая надо головами факел. Княгиня кивнула ему, благодаря. И подумала — да зачем мне. Я уже слышу ее голос и чувствую ее сердце.
Молча, прикрыв глаза, выслушала затверженный рассказ девочки, повторяющий то, что было записано в еще одном свитке. Лишь ужасалась, когда та не сумела скрыть торжества в голосе, говоря о беспамятных стражах и о словах Ахатты про возмездие. И насторожилась, когда рассказчица замялась, на короткое мгновение, всего один вдох пропустив, говоря о том, как именно Ахатта отравила мальчика. Но ничего не сказала, дожидаясь конца рассказа.
— Ты говоришь, она приехала одна? И одна постучалась в ворота дома?
— Катиос так сказал, он увел на конюшню ее лошадь. Она злая. Черная ведьма. Всегда такая была! А я так любила маленького князя…
— Всё? Больше тебе нечего сказать о той ночи?
— Я все рассказала, что видела. И что слышала. О горе, какое горе отцу, бедный мой господин Теренций.
— Иди. Утешай своего хозяина.
Она глядела, как повозки ползут вверх, и после скрываются за плоскими макушками холмов. Асет, стоя рядом, сказал:
— Там скоро начнется совет, высокая княгиня. Тебе пора.
— Иди, Асет. Скажи отцу, я приму любое их решение. А мне пора собираться в путь.
Она шла вверх по склону, не поднимаясь на макушку холма, а держась в чуть поднятой над стойбищем седловине меж двух вершин, торопилась уйти в черную степь, чтобы, наконец, побыть одной, уйти так далеко, чтоб завыть, зная — не услышат. Но знала, что так далеко не уйдет, значит, нужно исчезнуть в темноте и повалиться на землю, грызя траву, биться лбом и суметь поплакать. О своем сыне, о мальчике, убитом сестрой Ахаттой. Чтоб после встать и вернуться, сесть на Цаплю и взяв вторую лошадь, отправиться на поиски безумной. Надо было велеть Фитии собрать в дорогу еды. И, может быть, Техути не бросит ее, поедет тоже.
Стоя на черной траве, оглянулась на красное зарево стойбища, что висело над волнистой линией холмов.
«Почему я не верю, в то что мальчика убила Ахатта? Мой ум верит, по-настоящему. И горе мое — настоящее. Почему же сердце не верит, там в глубине?»
Она шла и шла, цепляясь ногами за корни и переплетенные стебли, глотала ночной воздух, в котором переливались, смешиваясь, тепло яркого ушедшего дня и прохлада ночной земли. И когда шум стойбища стих, остановилась и упала в траву,
«Ты веришь, что он мертв? Ты веришь, что она — убийца?»
Затаивалась, слушая себя, и падала лицом в разрытую землю, понимая — верит.
Но после переворачивалась и смотрела вверх, на звезды, что высыпались поверх небесного тракта.
«Можно ли верить и не верить одновременно? Бывает ли так?»
Глава 28
В просторной пещере, залитой дымчатым мягким светом, в самом центре ее, где из широкого отверстия в каменном потолке падал вниз световой столб, заворочался мужчина, откинул голову и сонно прищурился на медленный танец пылинок. Повел глазами за тяжело летящей пчелой и моргнул, когда быстрая острокрылая тень мелькнула, раскрывая клюв, и пчела исчезла. Постепенно просыпаясь, мужчина повернул голову, осматривая купы темных широких листьев, расцвеченных белыми гранеными колокольцами цветов. По ним ползали пчелы, снимались, гудя, улетали к следующему цветку. Садясь, вытряхивали из цветка нежный поток светящейся пыльцы. Он сглотнул, проводя шершавым языком по губам, — даже на вид пыльца была сухой и сладкой.
Медленно сел, опираясь на руки, посмотрел и на них, как на чужое. Крепкие руки, покрытые светлыми волосами, мужские, с сильными пальцами, на указательном — искривленный сустав. От чего? Стал вспоминать, пытаясь приблизить к уму предметы, но бросил, не найдя в голове ничего, кроме того, что видели глаза сейчас и того, что слышали уши. Воздух полнился тихим гудением, посвистом крыльев и шорохом потревоженной пчелами листвы. И еще где-то мерно капала вода, стекая по камню, журчала, собираясь в крошечные ручьи. Он знал — ручьи, один вытекал из-за темной округлой купы, сплетенной из больших листьев.
Опуская лохматую голову, осмотрел себя — широкую грудь с рваным шрамом в виде странного знака, голые бедра, колени, босые ступни. Видел и называл в голове. Закончив перечислять себя, задрал лицо к дымке в неровной дыре потолка. Свет. Это — свет, сказала голова.
Он собирался встать, чтоб увидеть и узнать еще что-то, потому что все виденное, учуянное и услышанное уже перечислил. Но мелкий топот и смех остановил его. Шурша листьями, из-за куста с белыми цветами выскочил мальчик, совсем маленький, черноволосый и тощий, может быть год с небольшим. Замер, раскрывая рот и разглядывая обнаженного мужчину узкими черными глазами, полными горячего любопытства. А топот не стих и следом вывалился другой мальчишка, его ровесник. Но совершенно другой, похожий на маленького медведя — толстый, крепко тупающий кривыми ножками, с косматой коричневой головой и круглыми глазами.
— Э? — сказал вопросительно и, подбежав к другу, схватился за подол его рубашки, что криво падал до колен.
— Башой, — поделился с ним узкоглазый и, прислонив голову к уху, что-то зашептал, гримасничая и притопывая. Медвежонок слушал, свирепо хмурил широкие бровки и, надувая щеки, грозил сидящему мужчине деревянным игрушечным мечом.
— Люди, — удивленно обрадовался мужчина и, снова оглядывая себя, переводя взгляд на малышей, добавил, — маленькие люди… одежда… маленькая одежда… и маленький меч…