Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник)
Шрифт:
Потом поднялись волны и отбросили меня назад, швырнули о камни, и я стал большим. Тело взорвалось, как будто я наступил на бомбу, и она сработала.
Все охватил огонь. Когда я попытался открыть глаза, они жутко заболели.
— Прямо не верится, — произнес кто-то. — Должно быть, наверху за ним присматривают.
Затем прозвучал другой голос:
— Никто за этой дрянью не присматривает!
Я ожил.
Но хотел умереть.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я поджег дом.
В нем никто не жил. Потому я его и выбрал. Это был полуразвалившийся фермерский коттедж, обшитый досками. Он возвышался посреди неуклюжих
Дом находился недалеко от границы — в каких-нибудь футах пятидесяти от ограды.
Я начал с малого — с бумаг и спичечных коробков. Потом поджег опавшие листья, которые обнаружил в мусорном баке. Вскоре пришел черед заколоченного сарая на Роузмонт-авеню. Я сидел на скамейке в Презампскот-парке и смотрел, как пожарные машины со включенными сиренами несутся тушить пожар. Позже набежали соседи и загородили мне весь обзор. Я попытался встать, но не смог. Ноги онемели и сделались тяжелыми, как кирпичи. Поэтому я ждал, пока толпа не поредела, а сарай тем временем исчез. На его месте теперь — груда обугленных деревяшек, металла и цветного пластика — сплавившихся воедино игрушек.
Это произошло из-за щелчка зажигалки в моей руке.
И я не мог остановиться.
Я взялся за дом. Была осень, шесть часов вечера. Я прикинул, что если кто-нибудь учует запах дыма, то решит, что местные устроили барбекю. Я воспользовался тряпками, пропитанными керосином, и зажигалкой, которую стащил у директора школы. Она лежала на столе — желтая, с нарисованной улыбающейся рожицей.
Но я сразу понял, что совершил ошибку. Дом вспыхнул буквально за минуту. Пламя поглотило его, и воздух затрепетал от жара. Вонь была чудовищна. Наверное, в комнатах валялись дохлые животные, мыши и еноты. Зря я его не проверил внутри…
Но хуже всего был шум. Он нарастал с каждой секундой. Дерево трескалось и раскалывалось, отдельные обломки вспыхивали и превращались в прах. Дом прямо-таки кричал. Но, как ни странно, крыша провалилась совершенно беззвучно. Или, может, я уже ничего не расслышал, посколько мои легкие наполнились дымом, в голове стучало, и я мчался со всех ног. Я позвонил в пожарную часть из древнего телефона-автомата, изменив голос, и слинял.
Они спасли какой-то амбар. Я даже побывал там на нескольких вечеринках много лет спустя. Тогда меня все достало: особенно притворство, секреты и бесконечные инструкции.
Однажды там я и увидел ее.
Но когда я возвращался сюда, я думал именно про пожар: пламя вгрызалось в небо, а дерево громко трещало…
Вот на что походило пробуждение в Крипте. Ты уже не мертв.
Но сгораешь заживо.
Мне нечего сказать про месяцы, проведенные в Крипте. Просто сдайтесь и поймите, что ваше воображение здесь бессильно.
Вы думаете, что вам хочется знать. Вы не правы.
Никто не ждал, что я буду жить, и для охранников все превратилось игру: посмотреть, сколько я смогу вынести. Один из них, Роман, был уродом — толстые губы, стеклянные глаза, как у магазинной рыбы на льду, — и редкостным мерзавцем. Ему нравилось гасить сигарету мне об язык. Он порезал мне веки изнутри бритвой. Когда я моргал, мне казалось, что у меня взрываются глазные яблоки. Ночью я мечтал о том, как медленно убиваю его.
Я
А место, куда меня бросили? Самая старая камера, в которой я когда-то стоял вместе с Линой и читал слово, выцарапанное на стене множество раз. «Любовь» была повсюду.
Они заделали дыру и перегородили ее для надежности решеткой. Но я все равно чувствовал запах дождя и слышал рокот реки внизу. Я мог видеть, как снег пригибает ветки деревьев, а иногда — лизал сосульки, образовавшиеся на обратной стороне решетки.
Какая пытка — видеть, чуять, слышать — и гнить в клетке.
Да. Так оно и есть.
Мне стало лучше — просто чудом, ибо я не хотел жить, не стремился к этому и не прилагал никаких усилий. Кожа срослась, запечатав пулю, лежавшую где-то между ребер. Лихорадка унялась. Я перестал всякий раз, когда проваливался в сон, погружаться в разнообразные картины. Меня уже не мучили кошмары, где были люди с дырами вместо ртов, и небеса, полные крови. Мое сердце продолжало биться, и в глубине души я был, в общем-то, даже рад.
Я врос обратно в свое тело, но очень медленно. Однажды мне удалось подняться на ноги. Через неделю я сумел пройтись по камере, шатаясь, как пьяный.
И меня избили — я ведь выздоравливал чересчур быстро. После я двигался только по ночам, когда стражники не осматривали камеры, а спали, пьянствовали или играли в карты.
Тогда я ни о чем не думал. Но воля заставляла кровь течь по венам, легкие — дышать, а мышцы — напрягаться.
Когда я вспоминал, то обычно переносился в свое детство или в хоумстид на берегу Род-Айленда. Там я жил задолго до того, как перебрался в Мэйн. Я как наяву видел галерею, океан и лодки. Парень по имени Флик мастерил их из всяких отходов и из дерева. Однажды он взял меня на рыбалку, и я поймал свою первую форель с нежно-розовым брюшком. Я в жизни не ел ничего вкуснее. И я не забыл Брента: он был мне как брат. Помню, он порезался куском проволоки, его палец распух и потемнел, как грозовая туча. Он жутко вопил, когда ему отрезали этот палец, чтобы остановить распространение инфекции. Я без конца вспоминал Дика, Мэла и Тоди: они погибли во время тайной миссии в Зомбиленде. И Карра из Мэйна, который научил меня всему, относящемуся к сопротивлению, и помог пересечь границу.
И еще — свою первую ночь в Портленде. Тогда я не мог удобно устроиться в кровати, перебрался на пол и отключился, прижавшись щекой к ковру. Какой странной мне казалась реальность: супермаркеты, забитые едой, мусорные баки с почти новыми вещами и свод правил. Как надо есть, сидеть, общаться и даже как мочиться и подтираться.
Я мысленно переживал заново свои годы — неспешно, чтобы занять время.
Но я знал, что рано или поздно я дойду до нее.
Ладно, я уже умирал. Хотя я точно не переживу этого снова.
В какой-то момент охранники потеряли ко мне интерес.
А я становился сильнее.
Она появилась внезапно, в точности как в тот день. Она шагала, залитая солнечным светом, подпрыгивала, смеялась и запрокидывала голову, так, что ее собранные в хвост волосы почти задевали пояс джинсов.
Теперь я не мог думать ни о чем другом. Только о родинке на сгибе ее правой руки, похожей на чернильное пятнышко. О том, как она грызла ногти, когда нервничала. О ее глазах, глубоких, как обещание. О ее животе, бледном, мягком и великолепном, и о крохотной пещерке ее пупка.