Ханидо и Халерха
Шрифт:
Словами восхваления бога, просьбами к богу закончилась долгая служба.
Тордох молчал. Люди не верили, что все кончилось, что никаких новостей от бога поп не услышал. И как будто наступило всеобщее разочарование. Оно длилось долго, пока люди не поняли, что не будет никаких новостей и разгадок, не будет ни страхов, ни радостей, ни тревог, ни попреков. Вот так ровно, спокойно и пойдет жизнь без камланий. Хорошо.
Поднявшись с колен, Куриль негромко заговорил:
— У нас будет свой божий дом. У нас будет новая жизнь. Кто же теперь согласится назад идти? Кто пойдет на камлание? Вот еще какие
Синявин, конечно, все слышал. Белый полог метнулся — Синявин откинул его за спину. Он не сделал ни шагу. Лицо его было настороженным, бледным и все-таки радостным.
— Константин, принеси, что я приготовил, — распорядился Куриль. — Золота нет у меня. Вот крест на груди да у жены серьги. Да ведь золото разъединяет людей. Я подарю тебе мех. Он теплый.
Косчэ-Ханидо вынес связку песцовых шкур. Их было двенадцать. Но это было на счет, а глаза видели белое облако. Даже круглый дурак понял бы, что одни боги могут владеть этим мехом. Белизна ослепительная, концов шерстинок не видно — они растворяются в воздухе.
— Прими, во имя Христа, наш отец…
— Спасибо, Ильич, — проговорил Синявин, не двигаясь с места. — Спасибо, родной. Только я не могу до такой красоты дотронуться. Нет, не могу.
Куриль уже стоял возле попа, и связка пуха легла на его плечо, затмив серебро одеяния.
— Хорошо, хорошо. Я беру, — сказал поп. — Но я прошу подойти Мамахана. Подойди, господин Тарабукин.
Мамахан, перешагивая через людей, стал пробираться к попу.
— Возьми, божий слуга: я отдаю этот дар вам, православные люди. Пусть это будет моей долей в строительство божьего дома.
Синявин передал мех, перекрестил его и обнял Куриля.
Что тут было! Все вскочили на ноги, началась толкотня, одни богачи ринулись к выходу, крича во все горло: "Сейчас и моя доля будет", другие искали, кого бы послать вместо себя, третьи вытаскивали кожаные кошели и отсчитывали серебряные монеты. Людей охватила страсть. Казалось, что все вдруг захотели завтра же увидеть готовый дом с колокольней…
Но это все были богатые люди, а простой народ только глазами хлопал — бежать в тордох за одной шкуркой было и соблазнительно, и стыдно.
В этой сутолоке и горячке лишь один человек казался спокойным. Он даже не поднялся на ноги, он сидел у крайнего полога и зачем-то царапал ногтем растатуированное лицо. Все, что сегодня видел и слышал Кака, истрепало, измяло, искалечило его тело, ум, сердце и душу. Это был не старый шаман, а старый, дырявый, пустой, никому не нужный мешок. Кака сам не знал, почему он решил все вынести, остаться здесь, хотя уже с первых слов бородатого человека ему стало ясно: конец, надежды нет никакой. Чайгуургин будет волосы рвать на себе и всех чукчей палкой погонит креститься. Куриль разорит, запрячет в каменный дом, а сказитель Ланга придумает сказку о страшном шамане и мудром богатыре, одетом в белую шубу. Все эти мысли вдруг
Надо было немедленно уходить отсюда. Стоит сейчас Курилю только увидеть его — и тридцати шкурок как не бывало! Вон уже кто-то несет над головой белое золото…
Но Кака не уходил. В его голове пробивалась мысль, которая, может, поправит хоть что-нибудь. Не тридцать бы шкурок, а десять… Если первым принять крещение? А? Пойдет тогда Куриль на уступки? Нет, не пойдет. Но если рискнуть? Что для него значит крещение? Ничего. Тьфу на это крещение. А двадцать шкурок может остаться в мешке.
И надо же было случиться такому, что как раз в этот момент колебаний к Каке подошел Сайрэ.
— К столу велено подойти, — сказал он, зло играя косыми глазами.
И Кака пошел.
Иконы на столе уже не было. А за столом сидел Косчэ-Ханидо. Он держал в руке граненую палочку с острым черным концом, а перед ним на столе лежала бумага. За эти дни он научился писать цифры и сейчас пытался делать пометки — сколько сдают песцов. Возле него столпились дьячок, Куриль, Мамахан, Ниникай и еще несколько богачей. Но попа не было здесь.
— Что скажешь, Кака? — спросил Куриль. — Мне показалось, что ты крестился.
— Ваш бог, может, и сильней, — ответил шаман, — но вы его почитаете плохо.
— Как это плохо?
— Столько задниц я никогда не видел. Попа встречали, а забыли, что бог на небе. Головы в ноги попу, а что богу показывали?
— Тебе показывали, а не богу! — сказал Куриль. — Ты ведь сзади стоял?
Дьячок прыснул в кулак, богачи захохотали, и первый раз за многие годы захохотал Косчэ-Ханидо.
— Доля твоя! — грозно сказал Куриль, обрывая смех. — Или забыл?
— Пусть разойдутся немного люди. Я вашу веру нынче приму.
— Куриль, — сказал Ниникай, — Подожди, прервем разговор. Я чую, он предлагает дело.
— Ты думаешь? Ага, понимаю… Ну ладно. Иди, Кака, посиди.
Было уже за середину дня, когда шаман Кака принимал православную веру.
К этому времени в стойбище возвратился Чайгуургин.
Голова чукчей узнал обо всем от Кымыыргина, который помчался сообщить ему новости. Чайгуургин прямо с нарты влетел в тордох. Влетел — и замер.
Кака стоял против попа, дьячок чесал волосы за ухом, сидя на том же месте — за столом, возле иконы. Куриль озадаченно потирал свою лысину.
Три жены у Каки, а записать законной можно одну. Но это еще полбеды. Старшая жена бездетная, зато дети есть у средней и младшей. Как быть с детьми?
А ведь все шло хорошо. Куриль и Ниникай сошлись с Какой на пятнадцати шкурках. Потеря была огромной, но выгода казалась просто великой. Одно дело — покончить с шаманом, с крупным шаманом. Только эта победа не имела цены. Однако еще важней было другое. Стоит окреститься шаману — и все чукчи сегодня-завтра окажутся на коленях перед попом. Но сухой берег близко, а из болота не вылезешь. Кака уже согласился считать законной одну жену. Какую — он еще не решил, но сдвиг все-таки есть. А вот дети? Тут все растерялись и не знали, что делать.