Ханидо и Халерха
Шрифт:
Чукча медленно дожевал мясо, спокойно пощупал свою косу с пуговкой на конце, потом сказал, остановив на старике пронзительный взгляд:
— Ты хочешь, чтоб люди увидели, что я доброе дело могу сделать только за выкуп? Нет. Я много снегов терпел от тебя унижения, когда считался шаманом, — теперь не хочу терпеть. — Он встал, вынул из-под кухлянки шапку и стал пробираться к выходу.
Токио весь напрягся, завертелся, как дикий строптивый олень. Лицо его исказилось, оно выражало и злость, и презрение ко всему происходящему. Он сейчас был похож на разгневанного родового судью, какие бывают у чукчей, который понял
А Мельгайвач тем временем стоял в затишке у тордоха и тоже метался, еще окончательно не решившись уехать. "Будь он проклят этот бубен! — разговаривал он сам с собой. — И зачем я стал в него бить! Всеми двумя руками и двумя ногами попался в капканы… Чужие люди залезают в душу, влюбленная сумасшедшая, подачка за ее мерзкие ласки… Гадко, выхода нет… — Мельгайвач почувствовал холодные полоски на лице и понял, что плачет. — Яма. В яму попал…"
— Запрягай! — услышал он голос Токио. — Ни за какими делами ко мне больше не приезжай. И я к Сайрэ никогда теперь не приеду. Ко злу обратили ум, а способности — на грубую корысть? Дураки. Вот и плачьте теперь кровяными слезами.
— Ты тоже не щадил нынче ни старика, ни меня, хотя видел, в какую беду мы попали.
— Ее беда — от вас. Я о невинной думал. А вы… Черт с вами. Запрягай. Теперь вам обоим сумасшедшая до самой смерти будет сниться.
— Зачем запрягать? — со вздохом сказал Мельгайвач. — Я уезжать не хотел: так вышел — подумать да старика попугать. Куда уж мне напускать важность! Под самую кручу скатился. Людям сказал, что ничего не возьму, а придется взять — не пустым же возвращаться к голодным женам? Скоро совсем безоленным стану.
— Гы, вот это мудро. Это — совсем другой разговор. Живешь среди оленей — нечего медведем реветь! — Токио повернулся, чтобы уйти, но добавил: — Ничего, порычишь, порычишь, а людскую беду понимать научишься. И еще каким жалостливым станешь…
— Да, теперь каждому легко меня учить, — безнадежно сказал Мельгайвач.
Однако взъерошился: — Когда растоптали меня — и ты заговорил другим голосом. Что ж не нападал раньше?
— Добро всегда терпеливей зла, — ответил Токио, приблизив свое лицо к лицу человека, которого не так давно остерегался. — Об этом мне говорил перед смертью отец. И я ему поклялся бороться только со злыми духами. А еще мне отец сказал, что терпение и у добра когда-нибудь кончится. И тогда сам бог придет людям на помощь…
Якут повернулся и быстро зашагал в тордох.
Возвращение Мельгайвача Сайрэ встретил спокойно — будто ничего другого и не могло случиться. Он выпрямился; лицо его было суровым, задумчивым.
Отодвинувшись, чтоб Токио и Мельгайвач посвободней уселись, он уставился глазом в костер и замер, давая понять, что восторжествовавшее доброе дело не требует слов. Все молчали. Наконец Токио потянулся за чашкой и, ничего не сказав, выпил. Мельгайвач поморгал-поморгал — и тоже потянулся за чашкой. Он выпил, плюнул под доску, но закусывать принялся лишь после того, как старик Сайрэ тоже поднес ко рту чашку.
У всех троих были деревянные лица, и замерзшие люди, недолго пошушукавшись, начали осторожно приподниматься, тихо покидая тордох.
Постепенно ушли все, ушла и Тачана. Остался лишь Пурама, одиноко сидевший у самого полога. У охотника дел было, пожалуй, больше, чем у других, —
Пурама чуть-чуть захмелел, и это придало смелости его любопытству.
Мельгайвач вернулся… Что будет дальше? Он поест и уедет? Или останется? Он передумал, он пошел против своего слова, против своей правды, своей нужды?
Ему Токио что-то внушил? А может, Сайрэ?..
— Я бы сейчас поспал, — услышал он голос чукчи. — И Токио бы поспал…
И Пурама смекнул, что он лишний, что им надо остаться одним. Нахлобучив шапку, он встал и с шумом вышел, выказав обиду за отчуждение.
На воле бесилась пурга. Охотник зло и размашисто шагал к своему тордоху. На полпути он остановился и оглянулся назад. Из онидигила тордоха Сайрэ ветер вырывал густой дым с искрами. "Сильней растопили очаг, говорить будут", — подумал он.
Подойдя к своему жилью, Пурама бессмысленно пошевелил одну нарту, прислоненную к тордоху, поплотней приставил другую, шагнул к третьей — и тут призадумался. Холодный ветер успел выдуть из его головы хмель. "Сайрэ… Вот тебе и Сайрэ! Вернул Мельгайвача. Захотел — и вернул… Хитрюгу этого. Забыл он, что ли, как в этом самом тордохе этот самый старик научил его купаться в крови? Чертовщина какая… Не бога же Мельгайвач испугался — безбожник он…
И людям сказал, что за подачку не будет делать добро. Ум потерял, наверно.
Хотя чего же терять — никакая опасность ему не грозит. Я бы уехал… — Пурама шагнул было к двери, но опять остановился. — Что ж получается? Сайрэ по-своему делает? Что захочет, то делает? — И он вдруг вспомнил, как срамил при людях шамана, как радовался наконец представившейся возможности взять верх над этим сильным человеком и как хорошо, приятно было ему потом.
Пережитое торжество сейчас как-то сразу покатилось вдаль, в темень, все уменьшаясь и уменьшаясь — будто летящие с крутой горы санки. — А вдруг он и мне не дал бы уехать? — пришла на ум Пураме тревожная мысль. — Да, задержал бы, наверно, — раз с Мельгайвачом справился. Чертовщина какая… Видно, он все же внушил ему ударить себя ножом…"
По спине Пурамы пробежал мороз — и мысли его как-то сами собой сделали очень крутой поворот. "А может, и правда все было так, как сказал Сайрэ?
Может, тут Пайпэткэ ни при чем? Мельгайвач умен — и знал, что без бубна ему не прожить. Мог, ясно, что мог приехать за вдохновением, а Сайрэ только его подтолкнул… Да его и надо было подтолкнуть: сирайкан Мельгайвач…"
Пурама сделал десяток шагов, но повернул назад. "А теперь все оно складно выходит: что там ни говори, а бабенке своей ум он вернет… Гы, не пустил Мельгайвача! То-то он не удивился, когда чукча вошел, и все они какие-то стали чудные. Да он же и Токио одолел. Чего это Мельгайвач про сон заговорил? И почему это все люди сразу ушли?.." Много лет, с детства, Пурама верил шаманам, был первым прислужником их. И сейчас в его голову разом полезли воспоминания о чудесах, которые видел в разное время. Чтоб окончательно не сбиться с толку, он поскорее зашел в тордох. Но тут, рядом с женой, у очага к нему пришло не успокоение, а злость, досада на самого себя.