Хаос
Шрифт:
Я изо всех сил стараюсь нарисовать ее похоже. Ужасно хочется, чтобы рисунок ей понравился. Но передать ее как есть, воздать ей должное не получается — видно, что на портрете девушка, только это не она. Я стираю, перерисовываю — не выходит, и все. А когда я гляжу, что рисует Сара, то вообще бросаю это дело. Она работает как настоящий художник, с тенями и всякими особенными линиями, от которых рисунок становится объемный. Ей как-то удалось отключить свою ненависть. Смотрит на меня как на предмет.
Лицо на ее портрете — это лицо юноши, а не мальчика. В линии скул
— Ого, — говорю. — Потрясающе.
Сара перестает рисовать — только смотрит она не на меня, а на мой рисунок. Я прикрываю его рукой, хочу спрятать.
— У меня ничего не вышло, — говорю. — Жалко, что я не могу нарисовать тебя — твое лицо — как следует. Воздать тебе должное.
Она снова стреляет в меня глазами — только не улыбается и даже не краснеет, а щерится.
— Ну, понимаешь… я хотел… — Никак не подобрать слов. — Ну, в общем, у тебя такое милое лицо…
Дурак я — надо было держать язык за зубами. Похоже, я ее обидел. Она смотрит в сторону, поджимает губы, — наверное, старается промолчать.
— …И ты так здорово меня нарисовала… Я у тебя получился… Ну, таким…
— Красивым, — говорит Сара. Прямо смотрит мне в глаза, и хотя она хмурится, но не отводит взгляд — и тут меня снова захлестывает ощущение от ее числа, теплота и покой. Мы с ней вдвоем, только мы с ней…
Вдруг она делает что-то невероятное.
— Не понимаю, — говорит Сара, и голос у нее тихий-тихий и огорченный, словно она говорит сама с собой, и она протягивает руку и нежно касается моей правой щеки. От удивления у меня отвисает челюсть, и, когда я выдыхаю, капелька слюны, которая скопилась в уголке губ, вылетает Саре прямо на большой палец.
— Сара… — шепчу я.
Она заглядывает мне прямо в душу и открывает рот, чтобы ответить… но тут кто-то присвистывает, и она отдергивает руку. Я оглядываюсь кругом — на нас смотрит весь класс.
Беспомощно гляжу на Сару — а она снова выключилась. Убирает карандаши в пенал, хватает рюкзак — и при этом лицо у нее так и пылает. Звенит звонок с урока, все начинают шебаршиться.
— Домашнее задание — закончить портреты! — кричит учительница, перекрывая шум.
Складываю вещи в рюкзак, задвигаю стул.
— Сара, — говорю я еще раз, но от нее остался только пустой стул. Она забыла на столе и пенал, и рисунок — и испарилась.
Сара
В Лондоне двадцать тысяч камер видеонаблюдения, и они, не мигая, глядят на улицы двадцать четыре часа в день. Они следят за тобой, фотографируют, считывают микрочип, записывают, что ты делал, где, когда. Я-то думала, исчезнуть — уйти и раствориться в толпе — пара пустяков, но, когда доходит до дела, выясняется, что это невозможно.
Когда я после уроков выхожу из школы, то чувствую себя очень уверенно. У меня есть одежда, деньги. Маме и папе я сказала, что после школы зайду в клуб фотографов-любителей. Они обрадовались — вроде как я ищу себе друзей по интересам. А я выиграла лишний час.
Иду прямо в Центр образовательных ресурсов, в тамошний туалет. Запираюсь в кабинке, снимаю школьную форму, переодеваюсь в свою одежду. Сначала думаю выбросить форму, она мне больше не понадобится, но в последний момент запихиваю ее в рюкзак. Одежды у меня не так уж много, можно будет надевать форму подо что-нибудь для тепла. Через две минуты я выхожу обратно на улицу. Подъезжает автобус. Бегу к остановке, вскакиваю в него, вижу свободное место в конце салона, забираюсь туда и гляжу в окно.
Мне все равно, куда он едет, этот автобус, — главное, он меня увозит и едет быстрее, чем я хожу. Сердце у меня так и колотится — приходится прикрыть глаза на минуту и взять себя в руки. Получилось! Сбежала! То есть — сбежали. Пока мы еще не в безопасности, но с каждой минутой, с каждой секундой уезжаем все дальше и дальше — от дома, от школы, от него, от Адама.
Адам.
Когда я сидела так близко, рисовала его, смотрела на него — смотрела как следует, — то все больше убеждалась, что это он — парень из моего сна. Только он вблизи совсем не страшный. Странненький, да, весь дерганый, не может сидеть спокойно, зато как посмотрит на тебя — как будто видит насквозь. Вроде бы я должна была перепугаться до икоты — а нет, наоборот, хотелось посмотреть на него в ответ.
Во сне мне страшно до смерти. Во сне он рядом со мной, а кругом бушует пламя, и он берет самое дорогое, что у меня есть, мою малышку, отнимает ее у меня и уносит в огонь. Только Ночной Адам весь в шрамах, пол-лица у него жутко изуродовано. А у Школьного Адама кожа просто фантастическая — гладкая, теплая, цвета кофе с молоком. Когда я потрогала ее, когда я протянула руку и потрогала его лицо, оно и на ощупь было такое же. Идеальное. У него идеальное лицо, и на один безумный миг я представила себе, как он наклоняется ко мне, как я заглядываю ему в глаза, как касаюсь его губами…
Автобус трясет, и я вскидываюсь. С потолка прямо на меня глядит объектив камеры. Блин! Ну еще бы! Камеры есть во всех автобусах! Надо выходить. Срочно. Нажимаю кнопку остановки по требованию, встаю, иду к дверям. Скорее, скорее! До остановки, похоже, миль сто. В конце концов тормоза скрипят, мы останавливаемся, и я выскакиваю наружу, как только двери чуть-чуть приоткрываются, и шагаю отсюда как можно быстрее. Я стараюсь не бежать — бегущий человек сразу бросается в глаза и запоминается. Камеры вдоль дороги расставлены через каждые сто метров, а на углу — большой экран информации. На таких экранах показывают фото пропавших людей. Я их уже видела. Никогда не думала, что среди них могут быть беглецы вроде меня, те, кто не хочет, чтобы его нашли. Вдруг завтра здесь будет мое лицо? Поскорее ныряю в переулок.