Хапуга Мартин

Голдинг Уильям

— Это можно назвать беседой о том, как умирать…

— Ты умрешь много раньше меня. Ночь холодная — а ты только погляди, как ты одет.

Натаниель вперился в смеющееся окошечко, затем перевел взгляд на себя:

— А что? Опять не так?

— Я собираюсь прожить до ста лет и получить все, что нужно.

— И это…

— Ну, много чего…

— Но разве ты счастлив?

— Да что ты заладил одно и то же? Кто бы говорил!

— Мы повязаны одной веревочкой. Чему быть, того не миновать. Кто знает, может, нам предначертано служить вместе. У тебя невероятная способность терпеть.

— Чего ради?

— Чтобы попасть на небо.

— В пустое место?

— Как умирать… чтобы попасть на небо.

— Нет уж, спасибо.

Не будь ты ребенком, Нат.

— Я знаю, ты сумеешь. А я…

Что-то менялось в лице Ната. Он снова повернулся к нему. Щеки горели болезненным румянцем. Глаза угрожающе выпучились.

— А я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся — У меня такое чувство, можно сказать, я знаю.

Он перевел дыхание. Шаркнул ногами по полу.

— Можно сказать, я знаю, как важно именно тебе понять, что значит попасть на небо… что значит умирать… Потому что пройдет несколько лет…

На какое-то время наступила тишина, он испытал двойное Потрясение. За иллюминатором перестали отбивать склянки, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Кончик сигареты злобным жалом вонзился в руку, боль от ожога перекинулась в шар. Вскрикнув, он стряхнул пепел. Затем растянулся на полу, пытаясь нашарить окурок под креслом, испытывая неудобства, натыкаясь на неровности пола. Пока он так лежал, слова преследовали его, вызывая звон в ушах, приводя в смятение, заставляя сердце колотиться от внезапного ужаса понимания, словно оно, задыхаясь, произносило слова, недосказанные Натаниелем.

— …Потому что пройдет несколько лет, и ты умрешь.

В страхе и ярости он выкрикнул навстречу непроизнесенным словам:

— Ты кретин, Нат! Идиот, кретин несчастный!

Слова эхом отозвались в расселине, и он рывком оторвал руку от рукава плаща. Снаружи совсем рассвело, светило солнце и гомонили чайки.

Он заорал:

— Шиш вам, не умру! Не умру!

Он быстро выполз из щели, поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими. Солнце стояло достаточно высоко и, отражаясь в воде, не слепило. Он ощутил на лице лучи, провел обеими руками по заросшим щетиной щекам. Быстрым взглядом окинул горизонт и двинулся вниз. Повозился с брюками, зачем-то стыдливо оглядываясь. И впервые с того момента, как очутился на скале, разразился презрительным смехом, от которого изменилось выражение его заросшей щетиной маски лица. Он подошел к гному и пустил струю, словно поливая горизонт из шланга.

— Джентльменов просят перед уходом привести одежду в порядок.

Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под курткой, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалив тяжелую, намокшую одежду в кучу, он стоял над ней, опустив глаза. Глядел на две волнистые полоски из золотого шнурка на каждом рукаве, на позолоченные пуговицы, на черную мягкую ткань кителя и брюки. А потом скинул и все остальное: китель, шерстяной свитер, черный бумажный свитер, рубашку, нижнее белье; стянул с себя длинные гольфы, носки, трусы. Стоя неподвижно, он изучал собственное тело — там, куда доставал взгляд.

Ноги настолько разбухли от влаги, что, казалось, утратили форму. На одной из них большой палец посинел и почернел от ушиба и засохшей крови. Оба колена сплошь в синяках, переходящих в раны, — не ссадины или царапины, а содранная до мяса кожа — величиной с шестипенсовик. На правом бедре синело пятно, словно кто-то припечатал его рукой, опущенной в краску.

Он осмотрел руки. Правый локоть распух и онемел, вокруг виднелось еще несколько синяков. Тело в разных местах покрылось пятнами, и, хотя кожа не была повреждена, все было в кровоподтеках. Он осторожно ощупал щетину на лице. Правый глаз заплыл, и щека была горячей и твердой.

Он поднял нательную рубаху и попытался отжать ее, но она настолько пропиталась влагой, что сразу это не удалось. Пришлось прижать один край скрученной рубашки левой ногой, а

другой отжимать обеими руками. Выступившая вода потекла на камень. Такую же операцию он по очереди проделал со всей остальной одеждой и разбросал ее сушиться на солнце. Усевшись рядом с гномом, он пошарил в кителе и извлек оттуда пачку размокших документов и коричневую книжечку. С нее сошла краска, оставив пятна на бумагах, которые теперь были словно покрыты ржавчиной. Разложив их вокруг себя, он принялся за другие карманы. Нашел два пенса и флорин. Сложил их кучкой возле гнома. Достал из кармана плаща нож на ремне и повесил на шею. Покончив с этим, протянул руку к маленькому коричневому диску, свисавшему с шеи на белом шнуре, и слегка его потянул. Лицо скривилось в усмешке. Он поднялся и стал пробираться по камням к запруде с питьевой водой. Опустился у края, наклонился к воде. Снизу поднимались красные кольца, напоминая о другом конце запруды, перегороженной камнями и залепленной илом. Сдерживая дыхание, он осторожно отступил.

И снова полез, преодолевая впадины, к нижнему краю скалы. Вода стояла невысоко, и поверхность утесов была покрыта толстым студенистым слоем из живых существ. Там, возле самой кромки, где он остановился, его еда подсохла и что-то бормотала, издавая бесконечные слабые хрипы. Водоросли над ракушками были прозрачными и светло-светло-зелеными. Он перебирался от одной точки опоры к другой, морщась от боли, когда ноги натыкались на острые края ракушек. Попытка отодрать мидии не увенчалась успехом. Пришлось выкручивать их и выдирать, словно он выламывал и выворачивал кости из суставов, отделяя от сухожилий. Он перебрасывал мидии через голову, и они, описывая дугу, со стуком падали на скалу. Он трудился изо всех сил среди острых ракушек, зависнув над зыбящейся внизу водой, пока ноги не задрожали от напряжения. Потом взобрался на утес, передохнул, вернулся назад и отковырял еще несколько мидий. Среди его улова, разбросанного по скале, некоторые ракушки достигали четырех дюймов в длину. Он сел и, задыхаясь на солнце, принялся возиться с мидиями. Справиться с ними было потруднее, чем с красными леденцами, — створки были сжаты и склеены настолько прочно, что некуда просунуть лезвие ножа. Он положил мидию на камень и стал колотить по ней рукояткой — бил, пока не треснул панцирь. Извлек из ракушки ее многослойное содержимое и отвернулся, глядя на море.

— Бельгийцы же едят.

Он заглотнул мякоть. Сжав зубы, раздробил следующую ракушку. Вскоре на высохшем камне образовалась кучка желтовато-белого сырого мяса. Он двигал челюстями и, отвернувшись, смотрел на горизонт. Заплывший правый глаз чуть подергивался. Он съел все и, когда, пошарив рукой вокруг, убедился, что кучка иссякла, спустился с утеса и набрал еще мидий. Каждую из них он вскрывал резким, направленным вниз ударом ножа. Покончив с мидиями, он оторвал от скалы несколько красных леденцов и запихнул их в рот. И уже не различая, где красное, где зеленое, взял пучок зеленых водорослей и сжевал их, как лист салата. Вернувшись к запруде с пресной водой, он протиснулся в щель и какое-то время лежал, глядя вниз, на скользящие блики отраженного света. Смочил губы, так что завитки красного ила едва шевельнулись, и снова лег. Выбравшись из впадины, вскарабкался на вершину скалы и оглядел водную даль до самого горизонта. Со всех сторон тянулась ровная, четкая линия. Он сел.

Документы и книжечка еще не просохли, но он поднял ее и раскрыл. Внутри, под обложкой, прикрытая прозрачной пластинкой, проступала фотография. Вглядываясь сквозь пластик, он сумел различить туманное изображение. Голова с тщательно уложенными волосами, волевое, улыбающееся лицо, белый, шелковый шарф вокруг шеи. Но детали ушли навсегда. Молодой человек, улыбающийся ему едва заметно сквозь туман и коричневые пятна, был таким же далеким, как прабабушки и прадедушки на парадных фотографиях, живущие в своем призрачном, коричневом мире.