Характеристика
Шрифт:
Хотя я пришел за полтора часа до начала вечера, в переулке около школы уже толпились посторонние парни. Есть такие ребята, для которых первое удовольствие — побезобразничать на чужом школьном вечере. Побьют стекла, поломают стулья и — деру.
Среди ребят я узнал Кольку Рябухина, Витьку-Гуляя и Сережку Лямина. Все трое когда-то учились в нашей школе, и меня они, конечно, знали.
Я чуть было обратно не повернул, завидев их, но вспомнил про Игорев метод, и пошел напрямик.
Хулиганы стояли, большие и маленькие, и поджидали,
— Во! Горяй хиляет! — заорал Рябухин. — Горяй, достань ворону!
— Гляди! Икону прет! Где спер образ, Горяй?
Я шел уже между двумя рядами этой публики. Удовольствия мало, когда знаешь, что вот-вот получишь кулаком в спину или, чего доброго, клюшкой но башке.
Но я заставил себя идти, не убыстряя шага. Заметил даже, что у Рябухина — знатная шишка на лбу.
— Где фонарь заработал, Ряба? — миролюбиво спросил я.
Рябухин сплюнул.
— Ща и у тебя такой же будет, — заверил он.
Какой-то пацан потянул за ногу «школьника». Меня схватили за воротник. Я страшно разозлился. Захотелось развернуться и насовать им всем, как положено. Уже и «школьника» взял поудобнее, чтобы размахнуться и хлопнуть сверху по головам.
Но тут же вспомнил: а вечер? В драку ввязываться мне нельзя. Никаких драк. Да и оформлению тогда капут. Поломают наверняка. А синяки? Разукрасят синяками физиономию, хорош будет Ляпкин-Тяпкин…
И я побежал. Я бежал, зажав под мышкой «школьника», а за мной — вся честная компания во главе с Витькой-Гуляем. Еле успел в школу проскочить, дверь перед самым носом у них захлопнул. В школу-то уже им ходу нет, учителей боятся.
Все же попало мне по шее раза два-три, и синяк под глазом вывели. Ничего, умылся, синяк мелом запудрил…
Стал оформление прилаживать. Нина Харитоновна посмотрела, «школьник» ей понравился.
Ну, понравился, вот и хорошо.
Пока возился на сцене, плакаты в зале вешал, декорации перетаскивал, не заметил, как и время прошло.
Гляжу, девчонки прибывать начали.
Не понимаю, в чем тут секрет, только девчонок сейчас и узнать невозможно. Утром, на уроках, все были девчонки как девчонки. Всего несколько часов прошло, а их и не узнать.
И не в том дело, что платья нарядные, коротенькие, что туфли на каблуках, прически особенные какие-то… Нет, дело не в этом. Что-то необыкновенное в них было, таинственное, что ли… Словом, вот так, запросто, и не подойдешь к ним. А обязательно: позвольте пригласить вас…
Девчонки вообще мастерицы туман напускать. Но я-то не забыл, какие зануды наши девчонки. Меня не проведешь.
Вон Четверикова Натка появилась. Платье синее, кудри до плеч. Прямо героиня романа, кинозвезда… Да она у меня вчера тетрадь свистнула, чтобы задачу сдуть. А когда я попробовал тетрадь отобрать, то по голове портфелем угостила. Нет уж, пускай кто хочет с ней танцует!.. И я забрался на сцену, за занавес, чтобы подзубрить роль.
В зале шумели, видно, порядочно ребят набралось.
Нина Харитоновна расставила актеров по местам, занавес раздвинулся.
В первых нескольких отрывках Хлестакова играл Борька Синицын. Роль он выучил еще в прошлом году, тогда тоже «Ревизора» ставили. Здорово тараторил, прямо без единой запинки. Я изображал Ляпкина-Тяпкина, тоже ничего получалось.
Странное чувство, когда на тебя глядит затемненный притихший зал. Пока не смотришь в публику, еще ничего, но стоит взглянуть только, все, конец. Как будто на краю ямы стоишь, вот-вот, одно слово неосторожное, и ты куда-то ухнешь.
— «Боже, боже! Вынеси благополучно!» — взвыл я, и голос так жутко задрожал, что зал прямо-таки покатился со смеху.
Слова эти надо было произносить тихо, как бы про себя, а у меня получилось — во все горло, с подвыванием. С этих пор смеялись на каждую мою реплику.
— «О господи боже! Не знаю, где сижу. Точно угли горячие под тобою». (Хохот, девчонки прямо заливаются.)
— «О боже! Вот уж я и под судом! И тележку подвезли схватить меня!» (Зал хохочет, даже реплика Хлестакова не слышна.)
— «Ну, все кончено — пропал! Пропал!» (Все валятся от хохота, видно, как учителя на первой скамейке смеются и утирают платочками глаза.)
А когда в другом отрывке я предстал в качестве Хлестакова, то веселью не было конца, стоило только на сцене появиться. Я чувствовал себя настоящим Хлестаковым: любезничал с Анной Андреевной и Марьей Антоновной, тараторил, хвастал напропалую и под конец так распрыгался, что поскользнулся, грохнулся на колени и Марью Антоновну — Тоську — едва не повалил. Да еще с криком: «Лабардан! Лабардан!» Это когда, отобедав у городничего, пьяный Хлестаков покидает столовую. Коленки отбил так, что целую неделю потом болели. Зал был в восторге.
На том и кончилось представление. Ребята долго хлопали. Учителя меня поздравляли. Нина Харитоновна, вся красная, утирала глаза платочком:
— Ох, уморил! Давно так не смеялась. Молодец, Горяев! Талант, талант!
Говорят, что три минуты смеха равны по калорийности стакану сметаны. Если так, то все, без сомнения, здорово поправились в тот вечер. Недаром сразу же танцевать бросились… Все, кроме Вадима. Он сидел у стенки, вытянув ноги, и, видно, злился. Когда я проходил мимо, он бросил вслед:
— Вот это франт! Светский лев! Костюм цвета молодого черта.
И все девчонки засмеялись.
Я был весел и тут же постарался забыть про Вадьку. Я даже его жалел. Уж очень хотелось, чтобы всем в тот вечер было хорошо.
Кого бы пригласить танцевать? Тося, как всегда, была нарасхват. Она вертелась там и здесь, в красном платье, как искорка, маленькая, быстрая. Перед моими глазами мелькали то ее платье, то пышный льняной хвост волос, стянутый на затылке красной лентой. До нее не добраться. Ну и пусть!