Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков
Шрифт:
Случай явного чувства неполноценности
30-летний мужчина обратился к аналитику из-за того, что «жизнь его совсем не радовала». Он не мог сказать, что чувствовал себя больным, собственно говоря, он даже не считал, что нуждается в лечении; тем не менее он сказал, что не хочет ни от чего отказываться, он слышал о психоанализе, возможно, он поможет ему в себе разобраться. На вопрос о том, существуют ли симптомы болезни, он дал отрицательный ответ; позже выяснилось, что он обладал очень слабой потенцией; он редко вступал в половые отношения, с трудом завязывал контакты с женщинами, при половом акте оставался неудовлетворенным и, кроме того, страдал ejaculatio рrаесох. В целом он не считал свою импотенцию болезненным явлением; и, по его заявлению, смирился со своей слабой потенцией, ведь существует много мужчин, которым это вовсе не нужно.
Его внешний вид и манеры на первый взгляд выдавали сильно заторможенного и подавленного человека. При разговоре он не смотрел в глаза, говорил тихо, подавленно, сильно запинаясь и смущенно покашливая. При этом, однако, явно ощущалось его судорожное стремление подавить свою робость и выглядеть мужественным. Тем не менее во всем его поведении проявлялось
Ознакомившись с основным правилом, пациент начал тихо и запинаясь рассказывать. Среди первых сообщений оказалось воспоминание о двух «страшных» переживаниях. Однажды, управляя автомобилем, он наехал на женщину, которая от последствий аварии скончалась. В другой раз ему пришлось провести трахеотомию, подвергаясь угрозе заражения (во время войны он был фельдшером). Он не мог без ужаса думать об этих двух переживаниях. В течение первых сеансов он рассказывал – всегда равномерным, несколько монотонным, тихим и подавленным голосом – о своем родном доме. Будучи предпоследним по рождению среди нескольких сестер и братьев, он занимал второстепенное положение. Старший брат, примерно на 20 лет старше его, был любимцем родителей, много путешествовал по свету, «знал мир», хвастался дома своими впечатлениями, и, когда он возвращался из путешествия, «весь дом вращался вокруг него». Хотя в содержании сообщения явно сквозили зависть и ненависть к брату, пациент в ответ на осторожный вопрос резко отверг какое-либо чувство зависти или ненависти. Он, мол, никогда не испытывал ничего подобного к брату.
Затем он рассказал о матери, которая очень хорошо к нему относилась и умерла, когда ему было семь лет. Рассказывая о матери, он начал тихо плакать, устыдился этого и долгое время ни о чем больше не говорил. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, который подарил ему немного внимания и любви, что ее утрата оказалась для него тяжелым ударом, а воспоминание о ней заставляло его плакать. После смерти матери он провел пять лет в доме брата, и не столько по содержанию, сколько по тону рассказа можно было догадаться о том, какую огромную горечь испытывал пациент из-за барского, холодного и недружелюбного поведения брата.
Затем в нескольких кратких, малосодержательных фразах он сообщил о том, что теперь у него есть друг, который его очень любит и им восхищается. После этого сообщения наступило продолжительное молчание. Несколько дней спустя пациент рассказал об одном сновидении: ему приснилось, что он находится в чужом городе у своего друга; только лицо у друга было другим. Поскольку ради анализа он покинул свое место жительства, напрашивалось предположение, что мужчина в сновидении представлял аналитика. То, что он идентифицировал его с другом, можно было истолковать как признак начинающегося позитивного переноса, но общая ситуация предостерегала от того, чтобы понимать или же толковать это содержание как позитивный перенос. Пациент сам признал в друге аналитика, но не мог ничего к этому добавить. Так как он либо молчал, либо в монотонной манере выражал сомнение в своей способности анализировать, я сказал ему, что он против меня что-то имеет, но только не решается это высказать. Он решительно это отверг, после чего я сказал ему, что он никогда не отваживался также выражать враждебные импульсы против старшего брата, и даже сознательно о них думать, и, очевидно, установил какую-то связь между старшим братом и мной. Хотя это было верно, но я совершил ошибку, истолковав его сопротивление на слишком глубоком уровне. Интерпретация не имела никакого успеха, торможение усилилось еще больше, и я прождал несколько дней, пока из его поведения не смог сделать вывод об актуально более важном моменте сопротивления. Насколько мне было ясно, помимо переноса ненависти к брату, имелась также сильная защита от женственной установки (сон о друге). Однако я не мог решиться на интерпретацию в этом направлении. Итак, я остался при том мнении, что по какой-то причине он защищался от меня и от анализа, сказал ему, что все его поведение указывает на блокировку анализа, после чего он, соглашаясь, сказал: да, таков он и в остальной жизни – ригидный, недоступный, защищающийся. Когда на каждом сеансе и при любой возможности я постоянно и последовательно демонстрировал ему его уклонение, я обратил внимание на монотонную манеру выражения его жалоб. Каждый сеанс всегда начинался с одних и тех же слов: «Не знаю, как быть, я ничего не испытываю, анализ никак на меня не влияет, если бы я мог это сделать, я не могу, ничего не приходит мне в голову, анализ никак на меня не влияет» и т. д. Я не понимал, что он хотел этим выразить, и все же мне было ясно, что ключ к пониманию сопротивления находится именно здесь.
Здесь мы имеем благоприятную возможность изучить различие между характероаналитическим и активно-суггестивным приучением к анализу. Я мог бы по-доброму увещевать пациента и, утешая, повлиять на него, чтобы он продолжал рассказывать дальше. Возможно, таким способом я добился бы также искусственного позитивного переноса, но мой опыт работы с другими пациентами научил меня, что с этим далеко не уйдешь. Поскольку все его поведение не оставляло сомнения в том, что он отвергает анализ и меня в особенности, я мог спокойно оставаться при этом мнении и ждать дальнейших реакций. Когда мы однажды вернулись к сновидению, он сказал, что идентификация меня с другом – лучшее доказательство того, что он меня не отвергает. По этому поводу я высказал предположение, что, наверное, он ожидал от меня, что я так же буду любить его и им восхищаться, как это делал его друг, что затем он был очень разочарован и теперь обижен на меня из-за моей сдержанности. Ему пришлось согласиться, что втайне он думал о чем-то подобном, но не решался мне об этом сказать. В дальнейшем он рассказал, что всегда требовал только любви и в особенности признания и что он ведет себя защищаясь прежде всего с мужчинами, выглядящими особенно мужественными. Он чувствует себя по сравнению с ними неравноценным, а в отношениях с другом он играл женскую роль. Он снова представил материал для истолкования своего женского переноса, но все его поведение удерживало меня от того, чтобы ему об этом сказать. Ситуация была сложной, ибо уже понятые мной элементы его сопротивления: перенос ненависти к брату и нарциссически-женственная установка по отношению к начальникам, наталкивались на бурную защиту, и поэтому я должен был быть осторожным, если не хотел рисковать прекращением анализа с его стороны. Кроме того, на каждом сеансе он почти беспрерывно жаловался, всегда в неизменной манере, что анализ его не затрагивает и т. п.; по прошествии примерно четырех недель анализа я по-прежнему не понимал этого поведения, но тем не менее оно производило
Потом я заболел и был вынужден на две недели прервать анализ. Пациент прислал мне для подкрепления бутылку коньяка. Когда я снова приступил к анализу, он казался веселым, но продолжал жаловаться в прежней манере и сказал мне, что измучен мыслями о смерти. Он постоянно думает о том, что с кем-то из его семьи что-то случится и что, когда я болел, все время думал, что я мог умереть. Однажды, когда эта мысль стала особенно невыносимой, он решился послать мне коньяк. Тут имелась заманчивая возможность истолковать ему его вытесненное пожелание смерти. Для этого имелось достаточно материала, но меня удержало определенное чувство того, что такая интерпретация бесплодно разобьется о стену жалоб типа «в меня ничего не проникает», «анализ никак на меня не влияет» и т. п. Тем временем стал понятен также и тайный двойной смысл жалобы «в меня ничего не проникает»; эта жалоба явилась выражением глубоко вытесненного пассивно-женственного желания-переноса анального полового акта. Но было ли разумным и обоснованным интерпретировать его отчетливо проявившееся гомосексуальное любовное желание, если его Я по-прежнему протестовало против анализа? Сначала нужно было выяснить, что означали его жалобы о бесплодности анализа. Тогда у меня была бы возможность показать ему, что в своих жалобах он не был прав: ему постоянно снились сны, мысли о смерти усилились, в нем происходило и многое другое. Но поскольку я по опыту знал, что делу это бы не помогло, с другой стороны, отчетливо ощущал панцирь, находившийся между предлагаемым материалом Оно и анализом, и, кроме того, с большой вероятностью предполагал, что имеющееся сопротивление не пропустит к Оно никакой интерпретации, я просто снова и снова указывал ему на его поведение, интерпретировал его как выражение сильной защиты и говорил, что мы оба должны подождать, пока это поведение не станет нам ясным. Он уже понимал, что мысли о смерти, связанные с моей болезнью, не обязательно должны были быть выражением нежной заботы обо мне.
В течение следующих недель впечатления от его поведения и жалоб накапливались; становилось все более ясно, что здесь важную роль играло чувство неполноценности наряду с защитой от его женского переноса. Но ситуация по-прежнему не созрела для точной интерпретации, мне недоставало четкой формулировки смысла его поведения. Обобщим основы решения, последовавшего все же позднее:
а) Инстанция Оно хотела признания и любви от меня, как и от всех остальных мужчин, казавшихся ему мужественными. То, что он хотел любви и был мною разочарован, уже не раз было безуспешно истолковано.
б) Он перенес на меня в явном виде исполненную ненависти и зависти установку к брату; в то время это нельзя было интерпретировать из-за опасности растратить слова впустую.
в) Он защищался от своего женского переноса; защиту нельзя было интерпретировать, не затронув предосудительную женственность.
г) Он чувствовал себя передо мной неполноценным – из-за своей женственности, – и постоянные жалобы могли быть лишь выражением его чувства неполноценности.
Теперь я истолковал ему его чувство неполноценности передо мной; поначалу это не имело успеха; но после нескольких дней последовательной демонстрации его поведения он все же привел несколько сведений о своей неумеренной зависти, но не ко мне, а к другим мужчинам, перед которыми он также чувствовал себя неполноценным. И тут, подобно молнии, у меня сверкнула мысль, что его постоянные жалобы означали не что иное, как: «Анализ никак на меня не влияет» (если продолжить), «он ничего не стоит» и, соответственно, аналитик – слабый, импотентный, не может ничего добиться. Жалобы следовало понимать отчасти как триумф над аналитиком, отчасти как упреки к нему. Тогда я ему высказал свое мнение о его постоянных жалобах; результат был поразителен даже для меня: он сумел тут же привести множество примеров того, что он всегда вел себя так, если кто-нибудь хотел на него повлиять. Он не мог выносить превосходства другого и всегда стремился к тому, чтобы свергнуть его с трона. Моя интерпретация была для него совершенно понятна. Он всегда делал прямо противоположное тому, что от него требовал начальник. Возникло множество воспоминаний о своенравном и дискредитирующем поведении по отношению к учителям.
Здесь, стало быть, и скрывалась его агрессивность, крайним выражением которой было выявленное ранее пожелание смерти. Но наша радость длилась недолго, вновь установилось то же самое сопротивление: те же жалобы, та же подавленность, то же молчание. Но теперь я знал, что мое открытие произвело на него большое впечатление, и из-за этого усилилась его женственная установка, что, разумеется, тут же породило новую защиту от женственности. В последнее время при анализе этого сопротивления я исходил из чувства неполноценности, которое он испытывал по отношению ко мне, но углубил толкование сообщением, что он не только чувствует себя неполноценным, но и (скорее всего как раз поэтому) чувствует себя в женской роли по отношению ко мне, что слишком задевало его мужскую гордость.
Если до этого он предоставлял много материала о своем женском поведении по отношению к мужественным мужчинам и демонстрировал полное понимание этого, то теперь он не хотел ничего больше об этом слышать. Возникла новая проблема. Почему он теперь не хотел признать то, что сам описывал в свое время? Я истолковал ему смысл его нынешнего поведения: именно передо мной он чувствовал себя таким неполноценным, что не хотел принимать мои объяснения, хотя из-за этого ему пришлось изменить свое собственное прежнее суждение. Он это понял и детально рассказал о своем отношении к другу. Как выяснилось, фактически он играл роль женщины, часто дело доходило и до сношения между бедрами. Теперь я мог ему показать, что его защитное поведение являлось здесь не чем иным, как выражением борьбы с уступчивостью в анализе, которая для его бессознательного, очевидно, была связана с идеей по-женски уступить аналитику. Но это опять задевало его гордость и стало причиной упорной закрытости к влиянию анализа. На это он среагировал подтверждающим сновидением: он лежит с аналитиком на диване, и тот его целует. Этот ясный сон вызвал, однако, новую волну сопротивления, снова в прежней форме жалоб, что анализ его не затрагивает, он не может на него повлиять, пусть будет что будет, он совсем холоден и т. д. Я снова истолковал ему смысл его жалоб как дискредитацию анализа и защиту от того, чтобы ему поддаться. Одновременно я начал объяснять ему экономический смысл его закрытости; я сказал ему, что уже из того, что он рассказывал раньше о своем детстве и юности, явно следует, что в конце концов он отгородился от всех разочарований, пережитых во внешнем мире, – от грубого, холодного обращения отца, брата и пожилых учителей. Именно это стало для него единственным спасением, пусть даже спасением, потребовавшим многих жертв – отказа от радостей жизни.