Харама
Шрифт:
— Не беспокойся, — сказал Сакариас, — мы все сделаем сами.
Паулина осталась с Себастьяном. Остальные вошли. Мигель сказал:
— Добрый вечер!
— Ну как? Как дела? — спросил Маурисио. — Если бы вы знали, ребята, как мы вам сочувствуем в этом несчастье. Надо же было напоследок случиться такому, господи боже мой!
Мигель посмотрел на него, хотел что-нибудь сказать, но не знал что. Наступило молчание.
— Бывает и такое.
— Да. Будьте добры, получите с нас. Мы уезжаем.
— Сию минуту. Может, вам что-нибудь нужно…
— Спасибо, —
— Подождите, я зажгу свет.
Мужчина в белых туфлях уставился в землю, алькарриец — в стакан. Кармело заглядывал каждому в лицо, пока они один за другим проходили мимо него в коридор. Когда они возвращались с велосипедами, в дверях кухни показались обе женщины, и Фаустина сказала:
— Боже мой, что за пикник у вас получился… Господи, такая молодая девушка! Вы даже не знаете, как нам ее жалко!
Фернандо собрал судки, которые Маурисио уже выставил на стойку. Остался один Мигель со своим велосипедом, он дожидался, пока Маурисио подсчитает, сколько с них. Наконец он расплатился и вышел. Себастьян завел мотор.
— Ждите нас у поворота с автострады, на углу улицы Картахена! — прокричал Мигель Себастьяну в промежутке между выхлопами мотора. — Понял? Там и поговорим!
— Хорошо!
Себастьян тронул и выехал на дорогу. Макарио и Кармело вышли к двери посмотреть, как они уедут. Алисия вздохнула:
— У кого еще хватит сил крутить педали до Мадрида?
— Хочешь не хочешь, а ехать надо.
Мотоцикл умчался, и теперь стало видно, как повернулся свет его фар при выезде на шоссе. Даниэль сел на велосипед последним, и все молча и быстро поехали. Макарио и Кармело вернулись к стойке.
— Бедняги!
— Они любили ее, — сказал Кармело. — Заметно, что все любили эту девчушку, которая утонула. Кто больше, кто меньше, но все плакали, это видно по лицам. Хорошо поплакали, и не только девушки, но и некоторые парни. Когда плачет мужчина, значит, его проняло как следует, перевернуло ему все нутро. — Он скрючил пальцы и поднес руку к животу.
— Неожиданное несчастье огорошит самого крепкого, — сказал пастух, — особенно если случается в праздничный день, когда человек весел и беззаботен и думает только о том, чтобы провести этот день интересно, как они говорят, лихо, вот и получается, что они вроде бы с неба падают сразу в преисподнюю.
Алькарриец сказал:
— С мадридцами такое частенько случается, и все из-за того, что в праздники на них удержу нет. Всякие происшествия бывают, когда они развлекаются, а не во время работы. И смертей по праздникам бывает больше, чем в будни. Вот как они проводят праздники.
— Это верно, — согласился пастух. — Забавы ради хотят луну с неба достать, ну, конечно, срываются и сами падают. Будто с ума посходили, все им невтерпеж, вынь да положь, такие отчаянные, что какой уж тут порядок, суматоха одна да неразбериха.
— И мне они кажутся такими, — заметил алькарриец.
— Ну, не стоит преувеличивать, любят они всякие пикники и забавы, только и всего. В Мадриде чего не найдешь.
— Мадрид — это
— Самое лучшее, — не спеша сказал Лусио, — и самое худшее.
Макарио допил свое вино.
— Ладно, — сказал он, — я думаю, сегодня мы всего навидались. Кто идет домой?
— Все, — ответил пастух. — Во всяком случае, мы с ним. — И потянул за рукав алькаррийца.
— Погоди немного, — возразил тот. — Ну кто нас гонит?
— Да нет, не гонят, сказано — домой, и все тут. Завтра рано вставать. Овечки только по холодку и едят. Чуть запоздаешь их выгнать, не притронутся к траве, жарко им, хоть и голодные. Завтра в пять, сам понимаешь, немного похлебки, чашку кофе — и пошел пятки бить о камни. Ты мою жизнь знаешь. Так что идем, Лиодоро, не задерживай меня, я имею право поспать.
— Ладно, приятель, ладно! Вот допью только. Гляди, какой ты себялюбец: из-за того, что тебе рано вставать, всех спать загоняешь. Пусти, порвешь мне рубашку, чем я тогда свое грешное тело прикрою!
Тот отпустил его, и он обернулся к Маурисио:
— Сколько с меня?
— Четырнадцать стаканчиков, — посчитал в уме Маурисио, — четыре двадцать, все.
Алькарриец вынул из карманчика на поясе одно дуро.
— Ваш покорный слуга тоже уходит, — сказал Кармело.
Все четверо расплатились.
— Спокойной ночи.
— До завтра, друзья.
— Прощай, до завтра.
Остались Лусио и мужчина в белых туфлях.
— И обязательно поужинайте сегодня, обязательно, — сказал Макарио мужчине в белых туфлях.
— Там видно будет, — сухо улыбнулся тот. — Прощайте.
Четверо ушли. Наступило долгое молчание. Мужчина в белых туфлях переступал с носков на пятки, не отводя взгляда от своих ног. Маурисио облокотился на стойку, подперев щеки ладонями, и голова его походила на огромный орех. Уставился в одну точку. Лусио поднял глаза к желтому некрашеному потолку, который в середине прогибался, словно какой-то огромный живот. Из трещины торчала щепа. Ставни были выкрашены в свинцово-серый цвет. Ножки столов выглядели слишком тонкими под толстыми мраморными досками. Полки, уставленные бутылками, казалось, вот-вот обрушатся на Маурисио. Вокруг лампочки вились маленькие темные мотыльки. За дверью в лунном свете виднелась полуразвалившаяся труба старой фабрики в Сан-Фернандо. На литографиях ничего нельзя было разобрать, потому что при электрическом свете они отсвечивали. Узкий дверной проем позволял видеть толщину глинобитных степ.
— Послушай-ка, а почему этот Оканья каждое лето приезжает к тебе?
— Ну приезжает, — ответил Маурисио. — А что ты спрашиваешь об этом сейчас?
— Да так, вспомнил. Значит, он тебя уважает?
— Наверно, уважает, — вмешался мужчина в белых туфлях, — раз уж сюда ездит. Для него немало потерять такое воскресенье, когда работы завались, при его-то выводке…
— Он хороший парень, — сказал Маурисио. — По-настоящему хороший.
— Это сразу становится ясно, как послушаешь его.