Харбин
Шрифт:
«Волчонок!» – с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», – говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше – всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.
В последние
Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж – на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, – она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.
Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.
«Волчонок вырос!» – подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, – это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса – громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»
Услышав скрип двери, Кузьма Ильич проснулся, обнаружил на себе платок; лампа была погашена, и кругом было темно. Он прислушался: было тихо, только с окрестных сопок из тайги доносились какие-то звуки и звенели цикады. Он вспомнил, какую статью читал последней: «Эту, про шимпанзе, нет, про «мисс Вселенная»! Чепуха какая! Про убежавших детей! А где газеты? Их надо бы сохранить».
Глава 7
Александр Петрович вошёл в купе, положил на багажную полку почти пустой и оттого невесомый саквояж и сел к окну; от волнения у него в голове была только одна мысль.
Он повесил пиджак и вынул из внутреннего кармана два сложенных пополам листка бумаги; один из них был телеграммой, которую он получил из Беженского комитета, подписанной председателем Колокольниковым с просьбой «по возможности, срочно связаться…». По получении её от рассыльного, ещё в Маоэршани, он тут же побежал на станцию и оттуда позвонил Колокольникову. Виктор Иванович сказал, что ближайшим поездом с нарочным послал ему записку от какого-то его знакомого «из Сахаляна, в смысле – «оттуда» и добавил: «Подробности, уважаемый Александр Петрович, не по телефону, а когда вы эту записку прочтёте, то сами примете решение – надо ли это вам!»
На станции он дождался следующего поезда из Харбина. Знакомый курьер спрыгнул на платформу прямо перед курзалом и передал записку. Прочитав её, Александр Петрович сразу всё решил, и сейчас вот уже десять минут, как он с Харбинского вокзала едет в Цицикар, а там ещё как минимум два дня ему придётся добираться на перекладных до Сахаляна.
В записке не стояло даты, а по опыту он знал, что китайские власти относительно перебежчиков «оттуда» принимают решение не позже чем за пять дней.
«Успею или не успею!» Александр Петрович положил телеграмму на столик и раскрыл другую бумажку, мятую и бывшую запиской; почерком сильной, грубой, не привыкшей к перу руки в ней было написано: «Уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох под самый кадык штыком своим упёрси продыху не даёт а батюшка не подох а только ещё живей стал жрать нечего помню твою доброту не дай с детишками пропасть».
Подпись стояла «мишка гуран».
Александр Петрович ещё и ещё раз перечитал записку.
«Успею или не успею?»
КНИГА ВТОРАЯ
Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы – было семь часов тридцать шесть минут.
«Уборщица, – подумал он и поднял голову. – Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»
Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:
«Вх. № 1612 копия с копии
От 28.У-29 г.
Телеграмма
Срочно Москва Карахану
Владивостока
Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован
Подробное письмо отправляется нарочным Мельников.
Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.
Верно: Общ. Политархив НКИД».
«Да! – подумал Соловьёв. – Значит, тогда, в мае двадцать девятого, белокитайцам действительно ничего не удалось найти».
За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто её заказывал, – им были важны детали, и он стал искать «Меморандум».
«Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект Патрон 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице зафиксирован не был».
Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.