Харбинский экспресс-2. Интервенция
Шрифт:
Никому не было никакого дела до ее терзаний – в том числе и счастливым подругам. Они жили своей удивительной жизнью, и даже начальница гимназии, Жучиха, не оставляла их без обеда и не воспрещала смотреть синематограф, если гимназисткам случалось опоздать к занятиям. Можно сказать, снисходительно относилась. Почему так?
Дашенька была уверена: все дело в богатстве. Богатых никто не трогает. Даже Жучиха – а уж ей палец в рот не клади. Такая, как она, кого хочешь со свету сживет. Ее даже попечитель побаивается.
А ранней весной случилась новость: пожаловал папенькин друг. Проездом в Санкт-Петербург.
Был он весел и даже вполне остроумен (особенно за столом, когда подавали наливки), рассказывал любопытные анекдоты. Одевался недурственно. Правда, это по их провинциальным меркам – как там, в столицах, нашли бы его наряд, трудно сказать. Но вряд ли так, что уж совсем никуда. И еще: был у гостя на левом указательном пальце замечательный перстень с изумрудом чистой воды. Про чистую воду он сам и сказал и пояснил: очень дорогой, фамильный.
На Дашу гость поглядывал снисходительно. Сказал, что в Петербурге, в министерстве юстиции открылась нешуточная вакансия, и его переводят в столицу. Через голову непосредственного начальника, который рвет и мечет, однако поделать ничего не может. А что удивительного? Талант в конечном итоге должен быть оценен по заслугам.
Правда, папенька говорил приватно, что дело не столько в таланте сего служителя Фемиды, сколько в его тесте – очень влиятельном чиновнике из полицейского департамента. Дашеньку это несколько опечалило, но слушать анекдоты было все равно интересно.
Товарищ прокурора собирался пробыть три дня, однако минула неделя, а он все гостил. Даша никак понять не могла, отчего это папенькин друг задержался. А потом все открылось.
Дело оказалось в ней самой, Дашеньке Ложкиной.
Стала она замечать, что последние пару дней гость за столом к наливкам почти не касается. В отличие от папеньки, который, по своему обыкновению, очень даже усердствовал. А затем падал в объятия Морфея, который не отпускал его после часа два или три. Маменька к столу выходила нечасто, так что оставались Даша с приезжим юристом наедине.
В такие моменты тон его заметно менялся – вместо хлестких историй начинались романтические серенады. Гость говорил очень проникновенно – о мужском беззащитном сердце, о супруге, которая вовсе не понимает устремлений просвещенного человека. И о том, как он, в сущности, одинок.
Даша начала подозревать, что у товарища прокурора на уме нечто особенное. Однако (по молодости) догадалась все же не сразу. Помогла природа.
В тот знаменательный день в небе с утра ворочались густые синебрюхие тучи, а после обеда разразилась гроза. Сидели на веранде, пили липовый чай с тарталетками. Даша слушала товарища прокурора вполуха. Гроза всегда вызывала в ней некое душевное томление. Словно вот-вот должно случиться что-то очень важное, значительное, обещанное давным-давно.
Товарищ прокурора, похоже, уловил это ее состояние и с начатого еврейского анекдота искусно повернул на то, сколь важно для мыслящего
Тут же рассказал случай, бывший недавно с ним на охоте. Про то, как приманивал селезня посредством подсадной утки. Ждал долго. Селезень наконец прилетел, соединился со своею серой подругой, а после беззаботно взмыл в воздух. И было в этом полете столько ликующего, жизнеутверждающего восторга и счастья, что товарищ прокурора выстрелить так и не смог. Потому что, по его словам, это значило бы покуситься на самое Любовь (именно так, с большой буквы).
Дашенька, которая эту историю уже где-то читала, слушала с нетерпением. Она понимала, куда клонит папенькин друг и кому отведена роль серенькой утицы. Голову набок склонила и глаза прикрыла – вроде как в томлении. (Впрочем, она почти даже не притворялась, потому что рассказчик был искусен, неторопливо придвигался все ближе, и от голоса его и легкого прикосновения дрожь пробегала по телу и перехватывало дыхание.)
Словом, склонила Дашенька голову, как бы капитулируя, – и тут устремления чиновника обнаружились с совершенною очевидностью. Никаких сомнений не оставалось.
Ну и пусть, подумала про себя Дашенька. Ей было приятно и любопытно. И отчего-то совершенно не страшно.
Наутро она сказалась больной, завтракать не пошла. Не вышла ни к обеду, ни к ужину. Появилась только поздно вечером, когда уж в зале свечи зажгли. Тут были маменька с папенькой и товарищ прокурора. Он был оживлен, курил папиросу и глядел победительно.
Дашенька немножко посидела со всеми, а потом, когда родители удалились, предварительно наказав идти спать, сама подошла к товарищу прокурора и поцеловала в губы. И только тогда отправилась в свою спальню. Не одна – но о том маменьке с папенькой знать было пока ни к чему.
Этой же ночью (а чего тянуть?) Дашенька обратилась к своему l’amant с короткой речью, смысл которой сводился к тому, что ей совершенно незамедлительно требуются деньги.
Товарищ прокурора криво усмехнулся и полез за своим портмоне. Вытащил беленькую, посмотрел на Дашу и добавил еще одну ассигнацию.
Но Даша этих денег не взяла. Даже и не взглянула.
Тогда папенькин приятель спросил – сколько? Даша сказала: пять тысяч. И пояснила – если этих денег у ней не окажется, то будет очень плохо. Прямо-таки хуже некуда.
Тут обольститель даже развеселился. Переспросил – куда ж ей столько? Но слушать ответа не стал. Объявил: вздор, ты таких денег не стоишь. Да и нету. А потом игриво поинтересовался – что, дескать, теперь делать затеешь? Побежишь топиться к пруду? Или родителям жаловаться?
Даша ответила – нет, к пруду незачем. К родителям – тем более. Лучше, по ее разумению, будет пойти в присутствие.
Товарищ прокурора на эти слова только рукой махнул. Ты, говорит, цыпочка (слово-то какое противное!), даже не представляешь, что такое полицейский участок. Там с тобою и говорить-то не станут. А если станут – сама не обрадуешься. Позорными вопросами умучают, вызнают всю подноготную, а потом еще на весь город ославят. Главное – толку не будет, потому что я – товарищ окружного прокурора, а ты – беспутная гимназистка.