Хасидские рассказы
Шрифт:
* * *
Ах, чуть было не забыл:
Осенью мне подвернулся как-то совсем особенный заказец. Чего только не придумают женщины! Входит Фрейдель, сборщица для бедных, в каких-то чудовищно громадных рукавицах на руках. Смотрю — пара мужицких сапог, — я думал, что лопну от смеха
— Доброго утра! — говорит она своим сладеньким голоском. — Доброго утра, Береле!
Она — подруга моей жены и, подобно всем, называет меня обыкновенно: «Берель-Колбаса»! И вдруг — «Береле!» И так это, знаете, сладко, хоть варенье вари. Догадываюсь,
Я думал, что она стащила эти сапоги с крестьянской телеги (ведь это не хуже, чем мелочь из кружки) и хочет спрятать их у меня, и потому спрашиваю ее строгим тоном:
— Чего вам?
— Сейчас же серчать! — отвечает она еще слаще (просто мед изо рта у старухи течет), — сейчас же: «Чего вам!» А где твое «здравствуйте?»
— Пусть будет «здравствуйте»! Пожалуйста, покороче!
— Чего ты торопишься, Береле? — улыбается она еще умильнее. — Я пришла спросить, нет ли у тебя нескольких кусков меха…
— Ну, а если есть?
— Я бы предложила тебе кое-что.
— Ну? Что там? Говорите!
— Если б ты был добрым, Береле, ты бы мне подшил вот эти сапоги кусками меха. У меня и было бы в чем пойти к «Слихос»[46], а ты без большого труда сделал бы богоугодное дело.
Вы понимаете — гешефт! «Почти задаром богоугодное дело!»
— Вы знаете ведь, — говорю я ей, — что Берель-Колбаса не занимается богоугодными делами…
— А что? У бедной еврейки ты возьмешь деньги?..
— Нет, не деньги! Я вам сделаю это совсем за пустяк: я вам подошью сапоги, а вы мне расскажете грехи своей молодости…
Не согласна, — так я отослал ее к переплетчику.
Сапоги подшивать! Мне уж и так жизнь опротивела. Вам смешно? Право же, когда у меня нет заказа на штраймель, мне все противно. И то сказать, зачем я работаю? Чтобы только набить свою грешную утробу? И чем? Хлебом с картошкой, хлебом без картошки, а часто и картошкой без хлеба. Стоит!
Верьте мне, когда человек работает пятьдесят лет и пятьдесят лет изо дня в день ест картошку, — жизнь должна ему опротиветь. Ему должна прийти мысль: или себе конец, или Лейбу-мельнику! И если я продолжаю спокойно есть свою картошку и работать, то этим я обязан опять-таки штраймель!
Попадает мне штраймель в руки, кровь со свежей силой начинает течь в моих жилах. Я знаю тогда, для чего я живу!
* * *
Сидя над штраймель, я как бы чувствую, что держу в руках своих птицу, и вот раскрою руку — и птица взлетит высоко-высоко, чуть глаз видит!
А я буду стоять и наслаждаться: «Это моя птица! Я ее создал, я ее пустил в высь!»
В городе я, милостью Божией, никаким влиянием не пользуюсь; на заседания меня не приглашают, а самому лезть — так я ведь не портняжка какой-нибудь! И я почти на улицу не показываюсь. У меня нет определенного места ни в синагоге, ни в бет-гамедраше, ни даже в частной молельне. Словом, круглое ничтожество. Дома — царство моей благоверной. Не успеваю рот открыть, как она уже осыпает меня проклятиями. Она, видите ли, заранее знает все, что «Берель-Колбаса» намеревается сказать, что он думает, — и пойдет, и пойдет, словно в котле кипит! Ну, что я? Ничто! А вот выйдет из рук моих новая штраймель — и вся община предо мною преклоняется! Я сижу дома и молчу,
И когда я вспоминаю обо всем этом почете, сердце мое преисполняется радостью!
* * *
Насупротив меня живет позументщик. Я, право, не завидую ему!..
Пусть его эполета или погон осмелится заявить: «Этот бык — треф, а тот — кошер!» Хотел бы я посмотреть! А захочет моя штраймель, так и целых четыре быка подряд — треф: мяснику тогда крышка, его служащие хоть с голоду пропадай, у евреев в городишке «девять дней»[47], целая сотня казаков получает мясо по шести грошей за фунт, — и пропало! Никто ни слова не скажет. Вот это — сила!
Не помню я разве? В прошлом году был падеж овец. Рассказывали, будто начнет овца странно так кружиться, кружиться, затем голову закинет и падает замертво. Сам я этого не видал. Кружились ли там овцы, нет ли, но Янкелю-мяснику наверно уж досталась дешевая баранина.
Ветеринарный врач приехал и заявил: «Треф!» Никто не слушается. Привел он с собой четыре рода эполет, два рода погон, так у них из-под носу стащили мясо, и еще на третий день все местечко имело к ужину дешевую баранину.
У моей штраймель не крадут. Не нужно эполет, погон, она сама далее с места не двигается, но пока она не скажет: «Ешь!» — ни один рот не откроется во всем местечке.
* * *
Вы, может, думаете, что вся сила в том, что под штраймель находится? Никоим образом.
Вы, пожалуй, не знаете, что под нею, — я-то, слава Богу, знаю.
Особа эта была, благодарение Господу, в еще меньшем местечке, чем наше, меламедом, и мой отец, мир праху его, прежде чем убедиться, что из меня никакого толку не выйдет, посылал меня учиться к этому меламеду. Подобной бездарности еще свет не видал. Настоящий меламед!
Обыватели, заметив, что в денежных делах он ничего не смыслит, тотчас же сократили ему плату наполовину, а остальную часть выплачивали стертыми двухкопеечными монетами вместо трехкопеечных, или фальшивыми двугривенными. Благоверная его, видя, что добром она ничего с ним не поделает, принялась выщипывать ему бородку!
И винить ее нельзя. Во-первых, хлеба не доставало, во-вторых, женщина любит пощипывать, в третьих, и бороденка уж у него была такая, так и просилась, чтоб ее пощипывали, до того просилась, что мы, ученики его, едва удерживались, чтобы не пощипать ее; а иной раз не утерпишь, спустишься под стол и вырвешь волос из этой бороденки.
Может этакое созданье иметь какое-нибудь значение?
Может, вы думаете, он со временем изменился к лучшему?
Куда там! В нем не произошло ни малейшей перемены. Те же маленькие, потухшие, гноящиеся глазки, вечно блуждающие, испуганные.
Правда, нужда свела в могилу его первую жену, ну так что же? Какая разница? Дерет его за бородку другая, раз бородка сама просится, умоляет, чтоб ее пощипывали. И, право, удержаться трудно!
Даже мне, чуть увижу ее, стоит большого труда не ущипнуть.