Хасидские рассказы
Шрифт:
* * *
Близнецы — они не показывались одна без другой. Если у одной что-нибудь болело, то и другая страдала вместе с ней. И все же как быстро разошлись их дороги…
Совершили они одно и то же, чуть-чуть различно, а вот, подите же…
Обе они переменились как-то сразу, и веселые настроения, и печальные, — все не по-прежнему. Я не могу вам объяснить, что с ними стало. Подходящие слова на самом кончике языка, а не могуих выговорить… Куда мне, неучу… Они стали
И известно было, кто был причиной тому: указывали пальцами на двух Мойшеле, благодаря которым обе Ханеле стали еще милее, добрее, обаятельней и… выросли как-то…
Э, да я что-то другим языком заговорил, совсем не подобающим шапочнику! Слеза даже выступила… совсем это мне не по летам. Смиренномудрая моя опять скажет: «Сластолюбец!»
Но я недолго буду распространяться.
Обе сестры совершили одно и то же, точь-в-точь: недаром же были они близнецами.
У каждой завелось по Мойшеле. И обе через короткое время должны были клинья в юбочки свои вставить…
Стыдиться нечего, дело обычное. На то воля Божья, — какой же тут стыд?
И все-таки, различно кончилось это у каждой из них!
Одна сестра не скрывала своей беременности ни перед кем: ни в храме Божьем, ни на улице перед людьми, ни перед стражником, ни перед акцизными, ни перед всеми посетителями шинка. А потом она же, вдали от пьяниц, в тихой, теплой, комнате, легла в чистую постель. Окна завесили, мостовую покрыли соломой, бабка пришла, доктора пригласили… А потом торжество было — стал расти новый маленький Мойшеле…
Это ей понравилось, и она стала сыпать маленькими Мойшеле из года в год. И она пользуется общим уважением по сей день.
Другая же свою беременность скрывала, родила в каком-то погребе… Черная кошка повитухой была…
Ее маленький Мойшеле давно уже покоится где-то под забором, а других Мойшеле у нее уж не будет! И один Бог знает, куда она сама делась… Исчезла.
Говорят, она где-то живет прислугой в далеких краях, питается чужими объедками… Другие говорят, что ее уже и в живых нет… Плохо кончила она.
И вся разница в том, что с первой совершилось это на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под вышитым серебряными буквами грязным куском сукна и рядом со… штраймель. А с другой это случилось где-то в певучем лесу, на свежей траве, среди сочных цветов, под голубым Божьим небом, усеянным божьими звездочками, но — без штраймель.
Не помогают ни певучий лес, ни душистые цветы, ни Божье небо, ни Божьи звезды, ни Бог сам.
Сила не в них, а в штраймель! Не в погонах, не в эполетах, не в прелестнейших на свете Ханеле, а в одних только штраймель — штраймель, которые шью я, «Берель-Колбаса»!
Вот что заставляет меня цепляться еще за эту глупую картофельную жизнь!
Четыре поколения — четыре завещания
1
«Моя воля, чтобы дети продолжали сообща владеть лесом.
После моей кончины пусть построят они ограду вокруг кладбища и исправят крышу синагоги.
Священные книги переходят к сыну Беньямину, жениху, дай Бог ему долголетия, остальные сыновья и зятья получили священные книги к свадьбе.
Жена моя, да продлит Господь дни ее, пусть по-прежнему живет в доме отдельно от детей и возьмет к себе бедную сироту, дабы не жить ей в одиночестве. По праздникам да произносит она сама благословение над хлебом и вином.
Да получит она такую же долю, как остальные наследники.
Независимо от этого…»
Больше нельзя было разобрать.
Записка, по-видимому, была сунута под подушку раньше, чем чернила успели просохнуть, и буквы стерлись.
2
Реб Беньомен, сын Элиэзера, написал больше:
«Пробил мой час, и я вскоре сподоблюсь возвратить душу, данную мне на ©охранение Тому, Кто владыка над всеми душами. Человек трепещет перед святым именем Его и Его судом, я же покидаю этот мир без страха, Боже упаси, но с великой верой в милосердие Его, и верую, что поступит Он со мной не по всей строгости закона, а так, как велит Ему Его великое милосердие.
Ибо я знаю, что не оправдал доверия Господа, и душа моя за время пребывания у меня запятналась и испортилась».
Мы опускаем исповедь и наставления детям и читаем дальше:
«Ноги мои коченеют, сознание мое помрачается все более, и вчера со мной случилось нечто необычайное: углубившись в чтение священной книги, я задремал, и приснилось мне что-то смутное, и выпала священная книга из руки моей. Я проснулся и тут же понял, что это неспроста, что меня зовут…
О действительных моих заслугах на этом свете я пока молчу. За это Господь воздаст мне через сто двадцать лет. Плоды этих деяний я сподоблюсь увидеть перед лицом Всевышнего. Да будет воля его! Аминь!
Никогда не было моим то, чего я ныне не беру с собой, и, видит Бог, я оставляю все это без всякого сожаления.
Я не оставляю никаких указаний, как делить наследство, ибо уверен, что семья моя, да продлит Господь дни ее, будет жить вместе в мире и согласии, или же разделит между собою имущество согласно закону и справедливости, и один от другого, Боже упаси, не станет утаивать чего-либо.
Я требую, чтобы семья моя, — жена, сыновья и зятья, да продлит Господь дни их, отделили две десятины от имущества. Сейчас же после моей смерти пусть сделают точный подсчет, как движимого, так и недвижимого имущества, домашней утвари и других вещей, векселей и долгов „на-слово“; первую десятину пусть раздадут бедным от моего имени для спасения моей души.