Hassliebe. Афериsт

Мелроуз Алекс

— Расскажи что-нибудь, — резко попросила Эмма, скользнув по его лицу взглядом. — Просто… говори, пожалуйста. Хочу слышать, как ты говоришь.

Киллиан помолчал, пристально вглядываясь в ее глаза, потом, тяжело вздохнув, медленно опустился на пол напротив нее, прижавшись спиной к комоду и вытянув ноги.

Воцарилось молчание, которое, вопреки всему, не было неловким. Оно было каким-то правильным, так торжественная тишина в театре перед тем, как откроется занавес и начнется спектакль.

Свон следила за изменениями его бледного лица, поджатыми губами, жестким взглядом, напряженным рукам. Было видно, что внутри него идет ожесточенная борьба, и в какой-то момент, не выдержав, он начал говорить, только иногда переводя на нее взгляд колючих и невероятно глубоких глаз.

— Знаешь, каково это — жить в детдоме? Быть там самым младшим, самым хилым, самым ненавидимым. Подушка для битья. Когда даже девчонки

могли бросить в тебя чем угодно, а ты и пикнуть не мог, если не хотел получить потом от парней, которые были вдвое, а то и втрое больше тебя. Несмотря на то, что все там — брошенные дети, с тобой обращаются хуже всего, потому что ты сын шлюхи, которая нагуляла тебя и понятия не имеет, который из окружающих её упырей твой отец. Когда ты ешь раз в день, и то один кусок хлеба, если повезёт. Когда спишь на полу на своей же единственной футболке, настолько провонявшей потом, что ее уже ничто не спасет. Когда приходится мыться и ходить в туалет ночами, угрожая попасться наблюдателям, и все для того, чтобы твои дражайшие сотоварищи не сделали что-то с тобой или твоей одеждой. Когда ты не то, что изгой, а вообще не человек, потому что у тебя нет ничего, чем бы ты мог откупиться. Все, что существовало в твоей жизни с самого начала — это вот эта вот прекрасная жизнь, в дерьме, побоях и ругательствах. И тебе это уже так все осточертело, что ты бы был готов прыгнуть с крыши, если бы была возможность. В общем, ты тогда словно умер, то есть не было тебя. Тебе все равно было тогда, что дальше будет, убьют тебя, не убьют. И в этот момент приходит мужчина, называет тебя по имени, а не дерьмом и отбросом, и дает плитку шоколада. Целую плитку, только тебе и никому другому. А ты и шоколад-то видишь впервые так близко, только на картинках да по старому телевизору, потому что тебе никогда не давали. И говорит, мягко, спокойно, расспрашивает, а ты и говорить-то не знаешь что, потому что кроме «да» и «нет» тебе ничего не требовалось. А потом свет — он говорит, что забирает тебя с собой. Забирает к себе из этого мира, забирает в свою семью. И, когда ты выходишь из этого места, ты понимаешь, что этот человек для тебя больше, чем Бог, что ты ради него сделаешь все, что угодно, хоть умрешь тысячу раз. И когда он говорит, что у него есть враг, ты даже не думаешь — ты просто делаешь так, чтобы врага не было, чтобы этот человек был спокоен, чтобы ему ничего не угрожало. И ты заключаешь соглашение, которое было заключено еще в тот день, когда покинул детдом — что ты будешь выполнять то, что он скажет. И ты убиваешь. Его врагов, предателей, соперников, конкурентов, и тебе плевать, кто они и правда ли такие плохие, или же вообще не плохие. Ты знаешь, что ему это нужно, и все, остальное уходит на задний план. Чувство вины. Совесть. Усталость. Ты просто знаешь, что будешь делать это, несмотря ни на что. И тогда пришла свобода, понимаешь? — Эмма молчит, не моргая глядя ему в глаза, и Киллиан пододвигается ближе, тяжело дыша, вглядываясь в ее лицо пылающими эмоциями глазами, — ну какая-то абсолютная, чистая, когда тебе все равно было, тебе насрать было, что скажут люди вокруг, вообще в принципе что они говорят. Когда страха нет, ну просто его нет. И тогда пришло понимание, что вот, вот так нужно жить, нужно умереть в борьбе со злом и все. Со злом, с плохими людьми, которые торгуют детьми и пробуют на них наркотики и медикаменты. И боли нет, понимаешь? Вот совсем нет. На тебя орут, а ты соглашаешься. Тебя посылают — ты идешь. Тебя могли бить — а тебе не больно, — он с силой ударяет рукой по руке, и девушка вздрагивает, глядя на него мутными от слез глазами, дрожа всем телом, — тебя могли еще бить, а ты еще… — он не договаривает, потому что Эмма, тряхнув волосами, резко подается вперед, обхватив его лицо руками, и накидывается на его губы, жадно, страстно, сминая их своими. Когда она коснулась его губами, Джонс окаменел, чувствуя ее дыхание, не шевелясь и отчаянно борясь с мучительным желанием ответить на поцелуй. Казалось, ему это просто жизненно необходимо, прижать к себе как можно ближе, попробовать на вкус. Он мелко вздрогнул от ее напора, положив руки на ее плечи, понимая, что еще немного — и он проиграет эту битву. С самим собой.

Оторвавшись от ее губ, он сжал ее лицо руками, прижавшись к ее лбу, пристально глядя ей в глаза бешено горящими глазами, стараясь выровнять дыхание.

— Идиотка… Какая же ты идиотка, Свон… Влюбилась в киллера…

— Нет, — прошептала она, слабо улыбнувшись, — не в киллера. В Киллиана, — девушка подается ближе, скользя руками по его груди, расстегивая непослушные пуговицы ставшей невероятно холодной и неудобной рубашки мужчины, который, облизав губы, снова заставляет ее посмотреть на себя.

— Ты уверена? Потом мы не сможем отмотать все и вернуться к прошлому. Ты должна это понимать…

— Я

хочу иметь такого друга, как ты, — Эмма оборвала его, положив палец на его нижнюю губу. Он нахмурился, поморщившись, складка пролегла между его бровей.

— Но мы и так дру…

— Жестко, — продолжила она, и он замер, забыв, как дышать. — Всю ночь. Я хочу тебя, Киллиан. Всего тебя. C твоими ошибками. Твоими несовершенствами. Я хочу тебя и только тебя.

Эмма отодвинулась, совсем немного, лишь немного образовав между их мелко дрожащими телами пространство, и взглянула ему в глаза. Он мотнул головой, понимая, как долго ждал этого взгляда, предназначенного именно ему, только ему, а не Грэму. Как хотел, чтобы она не скрывала свои желания, чтобы сама признала то, что чувствует. И вот сейчас…

И он поцеловал ее, не грубо, но властно, запустил руки в ее волосы, удерживая и не давая оторваться, с силой, так, что если бы она хотела, то не смогла бы отстраниться от него, но она не хотела. Свон со стоном притянула его ближе к себе, снимая с него рубашку и исследуя пальцами его мускулистую грудь. Он поднял одну руку и стал расстегивать ее блузку, едва сдерживая себя от того, чтобы просто разорвать ее.

Первое же касание языков взорвало воздух в их легких. Эмма прижималась к нему, все еще сидя на полу у стены, а Киллиан, немного нависнув над ней, упирался коленями в пол вокруг ее бедер, неистово сминая ее губы. Воздуха не хватало, но мысль оторваться и сделать вдох даже не появлялась — слишком уж затянулось мучительное желание.

Свон сдавленно застонала, когда брюнет, откинув в сторону ее кофту, скользнул губами по ее шее, ключицам, мягко проведя носом по ложбинке между грудями. Девушка закрыла глаза, откинув голову, путаясь неслушающимися пальцами в его волосах, прижимая его все ближе. С каждым его прикосновением он чувствовал, как ее тело вздрагивает в ожидании большего, потом услышал ее едва слышимый стон и больше не мог ждать: поймав ее за подбородок и, грубо сжав его, заставил открыть глаза.

— Скажи мне, что ты моя. Повтори это. Я должен это услышать, Эмма. Сейчас. Скажи мне, — она шумно сглотнула, глядя на него потемневшими от страсти глазами. Было понятно, что она борется сама с собой, со своими стенами, привычками, всем, чем она жила все это время. Но в какую-то секунду Эмма решительно тряхнула волосами, как бы ставя точку.

— Катись оно все… Мне никогда не было так хорошо, как с тобой, — снова ринувшись вперед, она едва не уронила его на спину, и Киллиан, рыкнув, подхватил ее на руки, умудрившись не расцепить поцелуй.

Ввалившись в спальню, он опустил ее на кровать и, не дав опомниться, приник губами к ее груди, лаская ее через тонкую ткань белья. Девушка застонала, обхватив его бедра руками, и Джонс, высвободив ее грудь, нетерпеливо отбросив в сторону лифчик, обхватил уже напряженный сосок губами, сминая рукой другой. Эмма выгнулась дугой навстречу его ласкам, закусив нижнюю губу до крови, стараясь сдержать стоны, которые рвали ее грудную клетку.

Приподнявшись, он снова прижался к ее губам, втянув нижнюю и скользнув по ней зубами, дразня.

— Киллиан… — прохрипела она, прикрыв глаза, и нетерпеливо потерлась о него бедрами, — пожалуйста…

— Ночь только начинается, — прошептал он, медленно ведя рукой по ее телу, приближаясь к ремню брюк, — не торопи события.

Свон только поморщилась, тяжело дыша через нос, когда рука мужчины, резко справившись с пряжкой, расстегнула ширинку ее штанов и, лишь немного сдвинув в сторону, проникла под ткань уже намокшего белья. С губ брюнета сорвался удивленный смешок, и в темноте загорелись его угольно-черные глаза.

— Однако ты полна неожиданностей, капитан.

— О, молчи! — взмолилась она, тратя все силы на то, чтобы лежать спокойно, пока Киллиан, нагло усмехнувшись, начал медленно двигать рукой, умело лаская ее разгоряченную влажную кожу пальцами.

Сердце бешено стучало в груди, и блондинка дернулась, почувствовав, как шершавые пальцы коснулись чувствительного места. Еще один смешок, и она едва подавила желание ударить его чем-то тяжелым.

Прошло меньше минуты, Эмма, понимая, что внутри нее растет наслаждение, вцепилась в простыни, натягивая их на себя, жмурясь и шипя сквозь зубы.

— Не похоже на то, чтобы Миллс был хорош в этом, — довольно просипел Джонс, скользнув надменным взглядом по ее лицу.

— И близко с тобой не стоит, — еле кивнула она. Мужчина нахмурился, лишь на секунду, а потом, стянув ее джинсы вместе с бельем, приник губами к ее промежности, проникая в нее языком. Свон, не ожидавшая ничего подобного, громко вскрикнула, подавшись бедрами навстречу, но он удержал ее на месте, крепко сжав ее бедра.

Мечась под его ласками, она шумно втянула носом воздух, уже не осознавая реальность, чувствуя неприятный холод простыни, колючую щетину Джонса, его руки на ее разгоряченной коже.