He те года

Иванъ Петровичъ вышелъ на крылечко постоялаго двора, полной грудью вдохнулъ онъ чистый морозный воздухъ и глаза его невольно сожмурились отъ непривычки къ яркому солнечному блеску.

За угломъ кучеръ Ефимъ запрягалъ лошадей. Иванъ Петровичъ оглянулся и замтилъ, что домъ и другія сосднія строенія казались удивительно низкими, еще боле низкими оттого, что снгъ, зарывшій ихъ по самыя окна, придавливалъ крыши ихъ подъ своимъ ровнымъ толстымъ слоемъ.

Маленькія окна весело выглядывали въ ослпительное пространство и словно смялись привычному

имъ обилію воздуха, свта и простора вокругъ себя и надъ собой.

— Балуй! — сказалъ Ефимъ звонкимъ знакомымъ окрикомъ и въ то же время лошадь гулко ударила копытомъ обо что-то деревянное.

— Держи, ты, чортъ! — сердито и еще боле звонко закричалъ Ефимъ.

Иванъ Петровичъ прислонился къ периламъ крылечка и почувствовалъ, что на душ его, какъ въ природ, стало свтло и тихо. Передъ нимъ, отдленное ослпительно блой площадью, возвышалось зданіе станціи; вроятно, по ту сторону его, гд пролегали рельсы, стоялъ паровозъ, потому что видно было, какъ изъ-за крыши строенія поднялся густой черный дымъ.

Этотъ дымъ и казенный видъ ршетки кругомъ станціоннаго двора напомнили Ивану Петровичу городъ; онъ рзко повернулъ голову и съ болью въ глазахъ заглядлся на блестяшую, безграничную даль степи.

Въ маленькой опрятной комнатк постоялаго двора отдыхала мать Ивава Петровича; они заране условились съхаться за нсколько станцій отъ конечной цли ихъ пути. Оба хали домой, на свой родной степной хуторъ, она — изъ губернскаго города, куда здила по длу, онъ — изъ Петербурга, гд служилъ и пробылъ безвыздно послдніе два года.

Дорогой мать разсказывала сыну кое-какія новости, перемны, планы хозяйства. Иванъ Петровичъ осыпалъ ее вопросами, одобрялъ, или осуждалъ ея дйствія и разсчеты. Иногда мать возражала ему, они спорили, но когда посл спора они взглядывали другъ на друга — въ глазахъ матери свтилось глубокое нжное чувство, сынъ опускалъ глаза и, стараясь скрыть отъ матери тяжелую тоску, которая преслдовала его, избгалъ ея взгляда.

— Одинъ? Безъ жены? — спросила его та, какъ только они встртились.

— Одинъ, маменька, — коротко отвгилъ Иванъ Петровичъ.

Иванъ Петровичъ былъ женатъ годъ съ небольшимъ. Когда онъ встртился съ Мусей въ первый разъ, онъ былъ уже почти старикъ. Безвыздная жизнь на хутор сдлала его нелюдимымъ, робкимъ и застнчивымъ. Съ Мусей онъ не съумлъ сказать двухъ словъ. Она была очень молода и нарядна; хорошенькая блокурая головка ея не знала серьезной работы, но Муся обладала замчательной способностью легко и живо вести нить разговора, перебрасываясь съ одного предмета надругой, и въ это время темные глазки ея глядли умно и доврчиво. Иванъ Петровичъ, давно не видавшій молодыхъ двушекъ и, главное, никогда не любившій серьезно, привязался къ ней еще совершенно молодымъ пылкимъ чувствомъ, котораго онъ стыдился и которое старался прикрывать нжной отеческой заботливостью старика.

— Ой, Иванъ! — говорила ему мать, сердито и подозрительно глядя ему въ глаза, — ой, гляди, не сваляй дурака!

—

Полно, маменька! — успокоивалъ онъ ее. — У меня борода сдая.

— То-то, сдая! Сдина-то въ бороду, а бсъ въ ребро.

Онъ смялся своимъ добродушнымъ смхомъ, а на душ у него становилось тревожно, какъ передъ большой радостью или передъ большой бдой.

Муся съ матерью гостили у сосдей и все дальше и дальше откладывали день своего отъзда. При встрчахъ съ Иваномъ Петровичемъ Муся каждый разъ слишкомъ замтно сдерживала свою радость, но радость эта все-таки прорывалась и находила себ выраженіе въ пожатіи руки, въ яркомъ, ласковомъ блеск глазъ, а онъ видлъ ее, жаждалъ ея и его молодое сердце стараго холостяка переполнялось счастьемъ и благодарностью.

— Маменька, — сказалъ однажды Иванъ Петровичъ посл длиннаго ряда дней молчаливаго и озабоченнаго настроенія. — Маменька! А я, знаете… ршилъ; хочу жениться.

Мать вязала крючкомъ; руки ея не дрогнули, она не подняла глазъ и только вки ея чуть-чуть покраснли. Иванъ Петровичъ переждалъ волненіе, которое охватило его при собственномъ сообщеніи, и заговорилъ опять:

— Такъ, вотъ… Какъ же, маменька?

Она отвтила очень спокойно:

— Что же? Ршилъ, такъ значитъ такъ тому и быть. Не маленькій, чтобы у матери спрашиваться.

Иванъ Петровичъ не ожидалъ такого спокойствія и такого отвта; онъ радостно улыбнулся, хотлъ сказать что-то ласковое и благодарное, но вглядлся въ лицо матери и не сказалъ ни слова, и улыбка изъ радостной сдлалась робкой и виноватой.

Такъ ршился вопросъ о женитьб Ивана Петровича и съ этой минуты и до самой свадьбы, которую сама Муся не пожелала откладывать на долгій срокъ, между матерью и сыномъ происходили только односложные разговоры, установились небывало сдержанныя отношенія.

Такъ же коротко и просто ршился вопросъ о мст жительства для молодыхъ. Иванъ Петровичъ сказалъ:

— Маменька, я ршилъ, — и все лицо его залилось румянцемъ, — ршилъ принятъ пока это мсто… въ Петербурге. Какъ вы скажете?

— Ршилъ и прекрасно, — глухо отозвалась мать.

Иванъ Петровичъ покраснлъ еще больше.

— Да, да! Прекрасно. Здсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.

Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.

— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?

Иванъ Петровичъ покачалъ головой.

— Ахъ, маменька! зачмъ вы?.. Весь вкъ свковали вмст… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…

— Да, вкъ! вкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вкъ! И разв ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ двчонкой, мечтать о любви, бжать куда-то изъ родного гнзда? На службу опредляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она. — Теб! на службу!

— Безъ жалованья, маменька; больше для почета, — чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.

— Почетное! А мало теб почета здсь? — Старуха гордо выпрямилась и горькая усмшка пробжала по ея губамъ.