He те года
Шрифт:
— Здсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.
Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нжно и застнчиво цловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ; и только наедин съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замчая, что вмсто видимой всмъ радости онъ носитъ въ себ непонятную ему, но мучительную тревогу.
— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!
Иванъ Петровичъ не обидлся и не разлюбилъ своего гнзда, но глядя на все, что до замчанія Муси приглядлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:
— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвчали ему:
— Мы стары; не т года, чтобы связываться съ двчонкой…
Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлніе, какъ при вид старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.
— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себ. — Разв ей такой бы нуженъ женихъ? Ддомъ бы теб быть! — онъ испуганно глядлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными срыми глазами. — А вдь любитъ же она меня! любитъ! — убдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увренность сквозила все та же мучительная тревога.
Только при Мус и съ Мусей онъ былъ спокойне. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ вызды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.
Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были ухать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.
— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.
И она зарыдала.
— Маменька! — чуть не крикнулъ Иванъ Петровичъ. — Богъ съ вами, другъ мой! Благословите меня… лучшій другъ мой!
— И разв ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.
— Я полюбилъ ее, — отвтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.
А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпніемъ ждала отъзда.
Въ Петербург было мрачно, сыро и грязно.
Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, посл обда, усаживался вмст съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему
Вскор жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнздышк стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселе и оживленне. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидлъ на своемъ диван передъ каминомъ одинъ. Онъ глядлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредльная, однообразная родная степь.
— Отчего въ нашей квартир всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себ неожиданный вопросъ.
— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стнахъ, — ршалъ онъ. — Тряпки, вера, чашки, перья, искусственныя травы…
Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, вс эти тряпки, вера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотлось развернуться, сорвать все это со стнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стны, которыя душили его. Но за всякой стной была еще стна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свтъ, воздухъ, просторъ, тишина.
Муся часто узжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и узжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мус и, задвая мимоходомъ поставленный гд-нибудь столикъ съ бездлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьм разглядть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачмъ выдумалъ ее, сдлалъ, купилъ, зачмъ поставили ее здсь въ его квартир, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.
Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убгая отъ дйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лта. Онъ разсчиталъ, что можетъ ухать мсяца на два, на три. Чмъ дальше шла зима, тмъ бодре и словно свжй и здоровй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свтлый лучъ.