He те года
Шрифт:
— Въ отпуск я увренъ, — сказалъ какъ-то Мус Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.
— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы демъ, Вова?
Иванъ Петровичъ удивился.
— Куда? Какъ, куда? Къ себ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?
Она покраснла и потупилась.
— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмст съ ней взяли дачу въ Павловск. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблднлъ.
— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?
Муся
— Разв ты не замтилъ? Мама стала нервна и болзненна. Лтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.
— Милый! — продолжала она своимъ нжнымъ голосомъ, — надо ей дать этотъ отдыхъ! Я немогу оставить ее!
— Но… пусть она детъ съ нами. Я буду просить ее.
— О, нтъ! Какъ же можно! — ужаснулась Муся. — Ты добръ, ты любишь маму, потому что любишь меня, но мы будемъ тамъ не одни, Вова, мало помнить.
Иванъ Петровичъ густо покраснлъ.
— Маменька будетъ рада, — тихо сказалъ онъ.
— О, нтъ, нтъ, невозможно! — съ сдержанной горечью воскликнула Муся.
Оба замолчали.
— Я сейчасъ ничего не могу ршить, Муся, — сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ. — Признаюсь теб: мн будетъ тяжело. Я мечталъ… хать одному безъ тебя, я не въ силахъ.
Муся вдругъ бросилась къ нему и обвила руками его шею.
— Ухать одному! Бросить свою Мусю! — говорила она, ласкаясь, какъ кошечка. Она уже была уврена въ томъ, что ни онъ, ни она никуда не удутъ и все будетъ такъ, какъ она захочетъ.
Косой лучъ все такъ же заглядывалъ въ кабинетъ Ивана Петровича, но тотъ уже не радовался ему и почти не обращалъ на него вниманія. Его стала посщать другая гостья: тяжелая, невыразимая, безотчетная тоска. Онъ тосковалъ по свту, по простору, по жаркому вольному солнышку, по широкой степи, по своей любимой кобылк «Золотой», по всему, что напоминало ему его далекій родной хуторъ. Когда тоска его обострялась, ему хотлось бжать, кричать, защишаться…
Муся перехала на дачу и Иванъ Петровичъ видлъ ее мало. Отпуска онъ не взялъ; а когда по праздникамъ онъ прізжалъ къ жен, онъ видлъ ее всегда окруженной цлымъ обществомъ, занятой и возбужденной.
— Молодость! — говорила мать Муси съ заискивающей улыбкой. — Мы съ вами, Иванъ Петровичъ, это все пережили.
Иванъ Петровичъ не помнилъ, чтобы онъ переживалъ что-нибудь подобное, но онъ снисходительно улыбался и говорилъ помимо воли:
— Да, да! Не т года…
Въ город онъ часто лежалъ ничкомъ на своемъ диван и передъ глазами его разстилалась степь; мягко, волнисто стелилась ковыль, тамъ и сямъ торчали сурки, ряли въ жаркомъ воздух хищныя птицы… Когда онъ поднималъ голову и глядлъ кругомъ себя, въ душ его опять пробуждалась тоска, отвращеніе. Онъ хватался за мысль, что теперь въ его жизни есть другое: у него есть счастье! И онъ растерянно оглядывался, словно искалъ, словно допрашивалъ себя и все окружающее его:
— Гд же это счастье? Когда оно было? Когда оно ушло? И куда?
Счастья не было, но была еще любовь. Любовь — болзнь: съ ноющей болью
Это «будущее» пришло зимой.
Муся уже давно перебралась опять въ свое гнздышко и началось переживаніе вновь всего прошлаго года. Опять прізжали и узжали гости, опять сидлъ Иванъ Петровичъ одинъ на своемъ диван передъ каминомъ, опять ходилъ онъ по неосвщеннымъ комнатамъ. Только все это стало случаться чаще, а ласки Муси длались все рже и рже и голосъ ея звучалъ мене нжно и ласково.
— Ты блдна, Муся. Ты слишкомъ утомляешь себя, — говорилъ иногда Иванъ Петровичъ, тревожно вглядываясь въ лицо жеры.
— Ха, ха, ха! — разражалась Муся истерическимъ смхомъ. — Можетъ быть, мн полезне было бы сидть съ тобой глазъ на глазъ всю жизнь?
Онъ замчалъ злобный огонекъ въ ея глазахъ и пугался.
— Я боюсь за тебя. Я боюсь за твое здоровье.
Она опять смялась и вдругъ, неожиданно слезы навертывались у нея на глазахъ.
— Ахъ, какъ ты мучишь меня! Неужели ты не видишь, какъ ты меня мучишь?
— Но чмъ, Муся? Чмъ?
— О, еслибы ты дйствительно любилъ меня хоть каплю! Хоть каплю! — вскрикивала она, сжимая голову.
— Это я-то тебя! Ахъ, Муся, Муся!
И онъ глядлъ на нее съ грустью и тяжелымъ недоумніемъ.
Бда шла. Онъ чувствовалъ ея приближеніе и, наконецъ, всталъ съ ней лицомъ къ лицу. Въ одинъ вечеръ Муся вернулась раньше обыкновеннаго. Онъ занимался у себя въ кабинет, но когда она позвонила, онъ всталъ и съ той грустной улыбкой, которую онъ усвоилъ себ за послднее время, пошелъ къ ней на встрчу. Она сбросила ротонду на полъ и въ простомъ черномъ шелковомъ плать, съ мертвенно блднымъ лицомъ, ушла къ себ колеблющейся походкой.
— Муся! — съ испугомъ и состраданіемъ вскрикнулъ онъ и сердце его сжалось тяжелымъ предчувствіемъ. Онъ не смлъ обыкновенно входить въ ея комнату, но она оставила дверь открытой и онъ вошелъ. Муся стояла передъ зеркаломъ, но видно было, что она подошла къ нему машинально, по привычк.
— МусяІ Ты больна? — съ робкой мольбой спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Нтъ! — глухо отвтила Муся.
— Что съ тобой, Муся? — тмъ же тономъ допрашивалъ онъ.
Она глянула на него въ зеркало и ея отраженіе исказилось злобной улыбкой.
— Что вамъ до меня? Уйдите отсюда!
— Я не могу уйти, Муся. Я… я измучусь отъ безпокойства.
— Ахъ, вы все только про себя! Про свои мученія! — нетерпливо крикнула она.
— Другъ мой! — дрожащимъ голосомъ заговорилъ Иванъ Петровичъ, — но еслибы я зналъ и еслибы ты доврилась мн!
— Нтъ, нтъ! — закричала Муся, закрывая свое лицо. — Не называйте меня «мой другъ». Вы не другъ мн, вы мн врагъ! Худшій, злйшій врагъ! — и она застонала, какъ стонутъ отъ физической боли.
— Значитъ, — растерянно развелъ руками Иванъ Петровичъ, — значитъ, я виноватъ безвинно. Поврь, Муся… Я только одно могу теб сказать… Можетъ быть, это и не кстати… Я одно… Я очень тебя люблю!