Хэда (др. изд.)
Шрифт:
...Накамура пойдет в Хэда. Мы должны действовать с Путятиным решительно, как приказано в Эдо. Как же? В Эдо не смогли придумать. Но в Эдо будет сообщено, что повеление исполнено. Хотя Япония еще бессильна, надо признаться. Путятин стремится как можно скорее уйти на войну. Кавадзи должен дать понять, что самовольные действия адмирала в Японии могут лишь явиться причиной, что отъезд задержится. Ему также не разрешат выезд из Японии, если не подчинится требованиям и не согласится до отсылки бумаг государю Российской империи изъять из трактата пункт о праве русских иметь в открытых портах консулов. Напомним, что
Нельзя не признаться себе, что хотя герои, пляшущие в японском храме, очень самонадеянные, легкомысленные и глупые, но у их поступков есть серьезная причина, подоплека, как всегда, и во всем у Путятина. Кроме того, мы долго держали их без радостей, как в темнице. А наши требования к Путятину и американцам, при всей глубине наших страданий в теперешнее переломное время, нелепы и позорны, как тайное подсвистывание в саду.
Саэмон взял дневник и записал ваку:
Свистящие в саду – коллеги мастера всеобщих избиений...Еще записал, что Посьет говорил про американскую красавицу. У Кавадзи и раньше бывали неприятности. Лучшее средство от этого – женщины. Приятный для них мужчина утешает их и забывается в любви сам, лечит свои раны. Неприятности теряют остроту. Это верное средство, его можно цинично рекомендовать там, где это возможно.
Но теперь Кавадзи стар, хотя есть еще цвет лотоса... И в голову не приходило, что может явиться такая красавица, что глубокие служебные царапины в душе будут исцеляться лишь при мысли о ней. Тут много помогает прошлая политика изоляции. Если бы ее не было, то и американские женщины не были бы такой прекрасной тайной, к которой рвешься. До сих пор прекрасней его жены Сато для стареющего Кавадзи не было никого. Конечно, бывали увлечения мелкие, незначительные, – кажется, более по привычке и для оправдания мужского самолюбия. Сейчас даже Сато, со своим прошлым при дворе, где ей, как самой красивой, пришлось быть в юности любовницей старого покойного шогуна, женщина – награда от двора для расторопного чиновника, с ее тактом, образованием и великосветскими привычками, казалась лишь чем-то вроде антикварной драгоценности. Дар, подобный халату с государева плеча.
«Я должен увидеть американскую красавицу!» – сказал себе Саэмон.
Кавадзи самому приходилось казнить за годы службы, его руками правительство укрощало восстания и расследовало сложные финансовые аферы.
Ему и теперь дано секретное поручение его старым покровителем, одним из пяти членов горочью – верховного совета. Вменялось в обязанность дело, которого цель ясна, но суть и способы исполнения пока даже для Кавадзи не совсем понятны. По этому делу не будет указаний из Эдо. Решить самому! Конечно, если бы Саэмон чувствовал за собой вину, то боялся бы и не думал об американской красавице.
Где-то послышалась песня:
Ты, моря-я-як, уедешь в море, меня-я оста-авишь на горе...Среди лесов и садов к морю шагали моряки Путятина. Шхуна «Кароляйн» готовилась к отходу на рассвете.
...У ворот
– Эйли! – воскликнула Сиомара, разгибаясь. Она полола цветы на грядке. – Разве вы не ушли на шхуне?
– Как я рад видеть вас, – вырвалось у Алексея.
– Я также очень, очень рада. Но где вы были?
– Я исполнял приказание адмирала. Ждем американскую гидрографическую экспедицию.
Сиомара сделала вид, что хочет взять его под руку, но не взяла, показала, что ее руки в земле.
За храмом, на заднем дворе у кухни, тоскливо поют в два голоса молодые повара, – напоминает протяжные песня стряпух и кухарок.
Неуже-ели полагала в сердце ве-ерно-ость на-а-авсегда, Неуже-ели про изме-ену не слыха-ала никогда.Стучат посудой. Слышно, как рубят кости и мясо топором на колоде.
«Как тут хорошо!» – подумал Сибирцев. После свиста ветра и качки такая тишина. Волны цветов вместо волн моря.
Американки и их дети высыпали в сад и на террасу, приветливо замахали руками.
У грядки Сиомара сломила на кусте красный цветок и поднесла Алексею к лицу. Цветок роскошный, пышный, с гигантской чашей и с мягкими, горящими на солнце лепестками вокруг высоких тычинок.
– Этот цветок растет и у нас, он называется мар де пацифико, – оказала она, отдавая цветок Сибирцеву. – Тихий океан! Это твой цветок, Эйли!
Многое почудилось Алексею в этом прекрасном комплименте, и он был растроган. Милая испано-американка предвещала ему будущее. Ему, сыну помещика в Новгородской губернии... Кажется, все они верят в наше будущее на Тихом океане больше, чем мы сами.
Тишина воздуха, теплынь, пение где-то за домом, дети играют в саду. В храме Гекусенди с его садами и квартирами священников, отведенными для гостей, жизнь за эти Дни, прошедшие после ухода «Кароляйн», видно, сложилась и текла, как в глухой деревне.
– Сегодня господин Посьет приглашает всех обедать...
...Цветут рододендроны желтым, оранжевым и розовым.
Китаец гладит у террасы белье. На веревке сушатся детские платьица-рубашечки и кружевные кофточки.
Маленькая девочка-японка, размахивая ручками, тянулась к щекам мальчика госпожи Доти.
– Чила-коу... чила-коу... – смеясь и кивая на девочку, восклицает китаец.
– Что такое «чила-коу»? – спросил Алексей.
– Это исковерканное «child cow», -ответила госпожа Вард. – То есть «ребенок-корова», так он называет девочку. Это гонконгский жаргон, a «child ox» – «ребенок-бык», это по-гонконгски – мальчик.
Рулевой Джон ушел спокойный. У него хорошие предчувствия. У Джона были небольшие деньги, к ним все же надо что-то прибавлять.
В храм, где жил Кавадзи, быстро вошел Константин Николаевич Посьет.
– Саэмон-сама... Вы ее сейчас увидите... После обеда она идет на остров погулять с детьми. Явитесь как бы для осмотра острова.
Кавадзи перешагнул из красивой лодки с гребцами в голубых халатах и со значками высшего представителя правительства на древках, которые заполаскивал ветер в руках самураев.