Хэда (др. изд.)
Шрифт:
На лужайке посреди острова прогуливалась высокая американка в шляпе под вуалью.
Кавадзи был холоден, как скала.
По траве бегали ее дети – мальчик и девочка – в ярких курточках и чулочках. Степенно шагала гладкая и длинная собака в белых и коричневых пятнах на боках. При виде Кавадзи она насторожилась и немного склонила голову, словно сознательное и воспитанное существо. Все это в самом деле было совершенно как на картинках, которые подарил Путятин.
Анна Мария подняла вуаль и почтительно поклонилась.
«Действительно... Накамура прав... Душа отлетает...»
Не будь он японцем, Пегги подошла бы поближе и хотя бы жестами могла объясниться. Но у них всюду глупости и предрассудки. Все же интересно увидеть грозного японца, который всех терзает и тиранит и хочет выселить. Но он не так уж страшен!
Господин Доти снял шляпу, но не наклонил голову почтительно, а вздернул ее вверх. Кавадзи приходилось слышать про бесцеремонные приветствия. Это американский «джерк»-кивок. Сам Саэмон еще не видел никогда. Так американские матросы здороваются друг с другом. С Кавадзи даже высшие американские дипломаты не позволяли себе ничего подобного, всегда были почтительны, никто не вздергивал вверх носа, становясь похожим на рыбу тай.
У Доти и на уме не было обидеть. И, как бы ободряя японца от всей души и призывая его не вешать носа, торговец еще раз кивнул ему, опять вздернув вверх голову, и так весело, словно при встречах с полезными людьми или с поклонниками супруги.
«Какой герой! Какой герой!» – подумал Кавадзи.
На другой день Саэмон заехал на лодке к Посьету в храм Гекусенди под предлогом, что обязан сам осмотреть все помещения. «Я с ней под одной крышей!» – думал он, поглядывая на сад.
Посьет берет кофейник и наливает Саэмону и себе, откидывает штору.
Саэмон, вместо того чтобы выселить и наказать всех иностранцев, ждет, ждет, как юноша. Хочет увидеть ее опять, только увидеть. Он сносит болтовню Посьета и пьет маленькими глоточками непривычный черный напиток...
...Кавадзи вернулся к себе взволнованный, вытирая лысину платком. Он еще раз видел прекрасную, невиданную, чудесную красавицу, которая пленяет и побеждает всех, она была почтительна и вежлива.
– Впервые в жизни говорил с европейской женщиной!
Опять пришел Посьет. Опять сидели на террасе храма и пили чай.
По деревянным стойкам и перекладинам расползлись тонкие побеги с голубыми звездочками цветов.
– Вы прекрасно держались, – сказал Посьет. – Кажется, произвели на нее впечатление.
– Нет, я в душе испытываю неловкость. Я робел.
– Что же робеть? Когда вы, Саэмон, поедете в Америку или в Париж, ведь вам придется там разговаривать с дамами.
– Я бы хотел... в Петербург... И в Париж. После войны...
– Раньше ее звали Изабель.
– Изабель? – шире открыл глаза Кавадзи.
– Да, под
– Да, вы говорили. О-о! Католичка? – спохватился Кавадзи. Все смешалось в его голове.
– Или, кажется, лютеранка, – поправился Посьет.
Его считали искусным дипломатом, а он делает оплошности одну за другой. Японцы боятся католиков. Они два века тому назад убили и сожгли всех португальцев и испанцев и обращенных ими японцев.
– Она очень красива! – сказал Кавадзи задумчиво. – И молода.
– Молода, но очень опытная.
– Что это значит?
– Она знает все. Везде бывала и все видела.
– Все?
– Да, все... Кроме бамбуков...
– О-о... – Саэмон поражен циничным ответом.
Он непрерывно получает донесения от своих чиновников о каждом шаге американцев. В том числе и об американской красавице. Все напоминает ее и разжигает...
Кажется, Посьет досадует на Саэмона. Он ревнует?
Сам не рад, что познакомил! Поэтому сказал, что она католичка? Что она кокетка, что видела все! «Да, но это теперь мне уже безразлично!»
– Действуя умело, ты можешь сделать больше, чем все посольства Европы, – сказал Посьет вечером Анне Марии.
И муж ей намекал на что-то подобное, хотя он очень строг, очень любит ее. Ах, слабые, ничтожные мужчины! Называется, что я живу под вашей охраной в чужой и неизвестной стране!
Глава 14
КОГДА ЦВЕТЕТ САКУРА
Сначала шпангоуты из розовых превратились в черные и блестящие, в ясный день они светились черным огнем и отражали блеск солнца, как черные зеркала. Они стали от зияющей черноты заметней и выше. Лесорубам с обрыва в ущелье казалось, страшное чудовище, похожее на гигантского жука, повержено богатырем на деревянное ложе стапеля и окоченело, подняв множество черных ножек.
Из деревни, через бухту, видно по-другому: это гордое сооружение. Теперь шпангоуты насажены не на масленую бумагу, а на смолу и сами высмолены.
А лес вдруг стал светлым, по пословице – когда сакура цветет, она становится заметной.
Так много розовой белизны, что лес становится просторным, входишь в него, как в большой празднично украшенный храм.
Цветение сакуры продолжается недолго; как одно мгновение – несколько дней или недель – какая разница! И все опять станет глухим и мрачным, потемнеют ущелья и обрывы. Как пора молодого счастья. А потом – непрерывное ожидание смерти. Это видно по лицам людей, по песням и молитвам, в книгах и картинах. Все прекрасное напоминает о неизбежном, мрачном и глухом безмолвии, о пожирании всего огнем или о разложении и распаде. Такова прекрасная жизнь, и она тем прекрасней, чем короче, как недолгое цветение и счастье.