Хельмова дюжина красавиц. Дилогия
Шрифт:
Видел.
И сейчас смотрел, да только все равно пропустил момент, когда возле девицы появилась фигура в сером плаще, полы которого взметнулись крыльями, на мгновение закрывая девицу от Лихославова взгляда.
– Мы не знали, что он ведьмак… он и сам не знал… у него случались выбросы силы, когда убивал… и перед убийством. В моменты очень сильных эмоций. Аврелий Яковлевич так сказал. И еще сказал, что этот… силы своей боялся. Он был из староверов… строгого воспитания, понимаешь? Из тех, которые полагают,
В темноте и глаза ее темны, не зеркала души – озера…
…серые озера воды на бело-сизых полях мха. Бездонные, беспокойные, так и манят подойти к самому краю, заглянуть…
…ложь, эта вода не дает отражений, сколько ни вглядывайся, а если вдруг увидишь, то значит, что Серые земли в душу проросли и оттуда их не выкорчевать, как ни пытайся.
– Он и убил-то, потому что сила проснулась… влюбился… а она не ответила взаимностью, зато сила выплеснулась… и решил, будто его прокляли… убил, чтобы проклятие снять.
Серые крылья сминают воздух, и он идет волной, которую Лихослав видит.
Но и только.
Он не способен уйти с дороги волны, как неспособен кричать… и замирает, принимая удар. Как-то очень громко, отчетливо хрустят кости, и кровь выплескивается из горла на траву… и запах ее, и еще кислый – рвоты, мешают потерять сознание.
А полотняные крылья плаща обнимают девушку в зеленом платье… и, кажется, Лихослав все-таки кричит, только крик оборачивается клекотом, точно это не душегубец, а он, Лихо, в птицу превращается…
– Нас спасло, что тот городовой все-таки сообщил патрулю… и я захватил тревожный амулет… не помню, правда, как активировал…
Ее руки успокаивают, хотя память уже не причиняет боли.
Она, эта память, на редкость послушна. И ныне прорастает серыми стенами госпиталя святой Аурелии… серые стены и солнечные зайчики. Узкое окно с широким подоконником, на который садятся голуби, толкаются, курлычут. И шелест птичьих крыл выводит из полусна.
Ненадолго.
Надолго нельзя, но когда Лихослав открывает глаза, то видит и окно с голубями, и стену… солнечные зайчики постепенно переползают к двери, и с ними уходит тепло.
Лихо знобит.
– Это у вас, любезный мой друг, от потери крови, – говорит медикус и пощипывает себя за усы.
Хорошие усы. Длинные.
– И последствия удара сказываются… чудо, что вы живы.
Чудо. Наверное. И Лихо хочет узнать про брата, но говорить не получается, в горле – то же клекотание, но доктор понимает:
– А брат ваш жив… герой…
Он приносит газеты, пусть и не свежие, но вкусно пахнущие бумагой и чьими-то руками, которые этих газет касались, апельсинами, травой… Лихо прежде не знал, что от запахов может быть так хорошо. И от слов. Ему читает сиделка, которую приставили, потому как он, Лихо, должен лежать неподвижно. У него кости сломаны, порваны мышцы и вообще в кишках дыра. Лихо ее не видит, но в отличие от нынешнего
Ему стыдно и за дыру, и за то, что зарастает она медленно, несмотря на все усилия целителей, которые стараются, но…
…приходится лежать.
День за днем.
Сиделка читает, а еще моет и судно подает, и Лихо никак не способен привыкнуть к этой процедуре, которая, пожалуй, более мучительна, чем ежедневные визиты ведьмака.
Аврелий Яковлевич, душевно матерясь, выкручивает кости, сращивая разломы. И больно… неимоверно больно, но лучше боль, чем обжигающий стыд, что он…
…статьи слушает.
Интересно.
И рад, что Себастьян быстро на поправку пошел.
Он герой… все об этом пишут…
– Погоди, – Евдокия дернула за волосы, – получается, что твой братец, который тебя в эту авантюру втянул, стал героем?
– Он ведь поймал душегубца, а победителей не судят…
…особенно когда победители нужны, дабы поднять престиж полиции. Про это рассказал Бес, который тогда еще немного стеснялся этой новообретенной славы и героем себя вовсе не чувствовал.
– А ты?
– А что я? Я ведь только рядом стоял…
Евдокия не согласна. И хмурится…
– Мне эта слава героическая без надобности была… а вот Бес – дело другое… он ведь тоже долго считал себя уродом… а тут вдруг – не урод, но герой. Его к награде представили… и его величество вручали. Отец на вручение явился, гордый был…
Об этом Лихо рассказали, сам он на вручение не попал.
…из госпиталя выпустили зимой, и Лихослав спускался по ступенькам медленно, осторожно. Он знал, что здоров, но собственному телу не верил. Кости по-прежнему хрустальными казались, чуть тронь – и рассыплются.
…отец прислал записку, что занят.
Разочарован.
Он так и сказал в тот единственный раз, когда появился в палате. Лихо не спал, но притворился спящим, потому что было стыдно смотреть отцу в глаза. А тот долго стоял на пороге, разглядывая Лихослава, морщился, думал о чем-то…
– Он полностью поправится? – спросил у доктора, который был тут же и наверняка знал, что Лихо не спит, но выдавать не стал.
– Да.
– Вы уверены?
– Более чем. Угроза для жизни миновала. Организм молодой, но требуется время…
Отец все-таки подошел к кровати, он ступал медленно, и старый больничный пол поскрипывал под его весом. Он встал, заслонив и окно, и стену с солнечными зайчиками.
Смотрел.
Потом вздохнул и сказал:
– Я очень разочарован…
…и странно было думать, что к выписке он появится. А матушку Лихослав сам попросил не приходить…
…сослуживцы исчезли, наверное, поверили, что в полк Лихо больше не вернется.
И как-то так получилось, что он стоял один на обледеневших ступенях, не решаясь сделать шаг. Ступеней десяток, а дворник только-только начал лед скалывать…