Хемлок, или яды
Шрифт:
Вызванный в суд Камилло Розати охотно во всем сознался. На-!44 ходясь под защитой Колонны, он мог позволить себе краснобайство, а потому от души разглагольствовал и, сразу решив сотрудничать со следствием, стал добровольным информатором. Под конец, достав из кармана золотое кольцо с геральдическими лилиями, он предоставил Москати вещественное доказательство близких заговорщических отношений между Беатриче и Олимпио.
—Приказав бросить его в тюрьму замка Торчеллара, я обнаружил это треснувшее золотое кольцо с геральдическими лилиями и квадратным камнем, который принял за бриллиант. Олимпио умолял оставить ему кольцо, утверждая, что получил его в подарок от Беатриче...
«Exibemus quondam anulum aureumfractum cum lapide diamantino existente in quondam fortierino adornato liliis aureis», -
Кольцо и обшитый сутажом плащ идеально дополняли друг друга, и жизнь Беатриче повисла на волоске. Ни один из судей не додумался спросить Розати, как он мог целых шесть месяцев хранить это золотое кольцо, даже не собираясь его возвращать.
Теперь уже речь шла не о соглашении с апостольской счетной палатой, а о приговоре и конфискации. Суд наконец-то получил основание для того, чтобы довести процесс до логического конца, но это станет возможным лишь в том случае, если хотя бы один из Ченчи признается в преступлении. Дворянские привилегии спасали их от допроса с пристрастием, однако в крайнем случае Климент VIII мог вынести особое постановление.
5 августа над Римом прогремела летняя гроза. В Вечном городе стояла ужасная вонь, и повсюду вылупливались стаи мух. Несмотря на духоту и горевшую от гнева голову, Климент VIII с трудом выкраивал время, чтобы поплакать, поспать и поесть, хотя на самом деле никогда не любил застолий. Он всегда был ломовой лошадью и тягловым скотом, а к тому же хищником, не знавшим отдыха.
Роясь в своей спутанной бороде, Климент VIII диктовал секретарю-доминиканцу грозное апостолическое послание:
«Мы с готовностью раскрываем Наше сердце отеческому милосердию, буде того требует случай и буде слабость грешников склоняет Нас к состраданию, но коль скоро тяжкие и предумышленные преступления против человеколюбия, свидетельствующие о злобе и бесчестии, совершаются вопреки законам Естества, Мы вынуждены, к великому Нашему прискорбию, прибегать к мечу правосудия, который власть Господня вложила в Наши длани...»
Он обладал писательским даром, который помогал затягиваться полученным от напряжения ранам. Папа растворялся в этом напряжении, беспрестанном зуде, терял из виду теневую сторону, о которой не хотел знать, восхищался достоинством, обретал в нем оправдание и, самое главное, смысл жизни - жизни столь скверной, что ей позарез нужно было придать хоть какой-нибудь смысл.
«Поелику вышеназванное дело, давно уже приостановленное, надлежит довести наконец до завершения, Мы предоставляем вышеназванному Улиссу Москати возможность применять всякого рода пытки, которые он сочтет необходимыми, против вышеназванных Джакомо, Бернардо, Беатриче и Лукреции, в соответствии с нуждами расследования...»
Толстая муха в панцире из закаленной стали потерлась меховыми рукавчиками о пачку ходатайств.
«...и выносить всякого рода приговоры, включая смертную казнь, позорные истязания и конфискацию имущества...»
Секретарь обмакнул в чернила новое перо, преподнес его святейшеству и расплавил сургуч, который спугнул своим резким запахом муху.
«Placet motu proprio Hippolitus A...»– пропустив свое папское имя, Климент VIII подписался лишь мирским и инициалом фамилии. Секретарь аккуратно собрал листы, посыпал их золотым песком, и над «сыном Нашим возлюбленным Франческо Ченчи», над «злодейками, совершившими вышеназванное», над «светом правосудия, сияние коего, вопреки их уловкам, мы желаем узреть в этом Деле» раскинулись светлые песчаные пляжи.
Документ был тотчас передан губернатору Рима, который не-Медля доставил его Улиссу Москати. Слух об этом разнесся молниеносно.
Еще совсем недавно она была без ума от нарядов, а теперь лишь просила, чтобы принесли немного белья. Все лето она проносила старую атласную робу поверх зеленой крестьянской юбки, выглядывавшей, как обычно, на три пальца.
Беатриче очнулась от зубной боли и, раздавленная невыносимым горем, начала мысленно рисовать предстоящие испытания. Тяжелее всего был страх - самая жестокая пытка, беспрерывный укол, пронзавший навылет. Страх стал ее костным мозгом и жизненным соком, он сквозил в каждом вздохе, она сама целиком обратилась в страх и потонула в собственной глотке. Страх - квинтэссенция ада.
Москати зачитал апостольское послание и Джакомо.
—Ваша милость желает меня обмануть. Обвинение в отцеубийстве отведено, к тому же я ничего не замышлял и не совершал против своего отца.
—Дай-то Бог... Заодно и проверим.
Хотя уже наступила ночь, Джакомо отвели в камеру пыток: он не верил своим глазам. При виде кандалов, сапог, столов, кляпов, огня, цепей и кошмарной вельи [79] Джакомо лишился чувств. Палачи его раздели, а затем обрили с головы до пят, дабы разрушить любые чары.
Откинувшись в усеянном страшными пятнами оранжевом плюшевом кресле, Улисс Москати читал материалы дела и ожидал конца приготовлений, пока секретарь раскладывал на столике остро отточенные перья. Обоих озарял большой железный канделябр, испускавший неяркий желтый свет, подкрашенный рыжими отблесками очага. Грозное и гнусное место с лоханями из ноздреватого дерева, отталкивающими лужами и лакеями в защищенных кожаными фартуками плащах. Лакеев было много, большинство из них суетились, хотя некоторые бездельничали или рассеянно осматривали орудия. Там царил трупный смрад, словно весь пот, слезы и кровь мучеников сгустились, а затем разложились вместе с растопленным жиром и поджаренной плотью - такова была мерзостная арена убойного папского правосудия.
79
Велья - железный треножник в виде пирамиды, наподобие дыбы, на котором ритмично поднимали жертву. Упраздненная Григорием XIII и вновь введенная Павлом V, в реальности велья использовалась непрерывно.
– Прим. авт.
На дыбе Джакомо Ченчи сдался после первых же пыток. Он сумел спасти свою шкуру, переложив вину на Бернардо и прежде всего на Беатриче.
—Беатриче не смогла вынести навязанной отцом жизни в Петрелле. Она-то и повинна в его смерти, которая привела нашу семью к погибели. Моя мачеха, братья и Олимпио часто говорили, что Беатриче не успокоится до тех пор, пока этого не совершит...
Опустившись на стул, обезумевший Джакомо рассказал, как Олимпио навестил его в Риме, в присутствии Бернардо и Паоло, и как сам он ответил лишь: «Делайте, что хотите». Джакомо не упомянул ни о пузырьке с опием, ни о красноватом корне, но, в отчаянии пожертвовав добрым именем, раскрыл тайны сестры, с горячностью утопающего поведал о подмеченных вольностях между Беатриче и мажордомом и сообщил, как та призналась в приготовлениях к убийству. Джакомо также доложил, как во время визита Олимпио оба младших брата воскликнули, что Беатриче все сделала правильно. Поехав за сестрой в Петреллу, он ничего еще толком не знал и не поверил донесениям.