Хемлок, или яды
Шрифт:
***
«Я знаю, Хемлок, насколько вы циничны, и, пусть мы познакомились совсем недавно, мне уже известно, что исторические факты вы сводите к блеску материи либо завитку локона, а любой онтологический аспект измеряете изгибом бровей, запахом, интонациями. Вам не хватает этики, чувства всеобщей солидарности, общественного сознания. Я нахожу вас бесчеловечной».
***
Едва ей исполнилось восемь лет, Дрё д’Обре, не желавший, чтобы дочь осталась невеждой, приставил к ней наставником господина де Монтьеля из Люневиля. Как младшего сына его вначале прочили в священники (чему вовсе не мешало то обстоятельство, что он не верил в Бога), но когда старший брат погиб на дуэли, пришлось сменить его на офицерском поприще. Вскоре вся область, втянутая в Тридцатилетнюю войну [91] , была опустошена, разграблена и сожжена. Господин де Монтьель полностью лишился имущества,
91
Тридцатилетняя война 1618 - 1648 гг.
– один из первых общеевропейских военных конфликтов. Война началась как религиозное столкновение между протестантами и католиками Германии, но затем переросла в борьбу против гегемонии Габсбургов в Европе.
92
Герцог де Ла Форс, Жак-Номпар де Комон (1558 -1652) - французский полководец, Маршал и пэр Франции.
Учеба давалась ей легко - помогали гордость и любознательность, хотя легкомысленность мешала долго заниматься одним и тем же и не способствовала усидчивости. Порой Мари-Мадлен неожиданно увлекалась каким-нибудь предметом или автором: так, заинтересовавшись Плинием, она усердно взялась за латынь.
—Это латинский перевод текста, мадмуазель, который Диодор Сицилийский [93] написал по-гречески...
Переводила она просто и ясно, лишь изредка запинаясь на каком-нибудь слове: «Геката, жена Аэта, была весьма сведущей в приготовлении ядов - она-то и открыла аконит. Силу каждого из ядов она испытывала... силу каждого... испытывала...»
93
Диодор Сицилийский (прим. 90 - 30 до н.э.) - древнегреческий историк и Мифограф родом с Сицилии.
Мари-Мадлен завороженно уставилась на большую зеленую муху, потиравшую пушистые лапки на залитом солнцем подоконнике, и очнулась, лишь когда услышала, как господин де Монтьель ласково пытался ей помочь.
«Силу каждого из ядов она испытывала, подсыпая их в мясо, которым угощала незнакомцев. Приобретя в этом зловещем искусстве большой опыт, она сначала отравила своего отца и завладела его царством...»
Господин де Монтьель, переживший в Люневиле чуму, заставил Мари-Мадлен прочитать описание подобного мора в «Природе вещей» Лукреция. Он также внушил ей любовь к «Метаморфозам» Овидия, не догадываясь, какое воздействие окажут на девочку все эти истории о приворотных зельях и отравлениях. К колдовским чарам Мари-Мадлен относилась скептически и, несмотря на детскую суеверность, уравнивала подвиги латинских стригий с пересудами горничных, шептавшихся о том, как в Париже у одной дамы нашли сосуды с кровью, фрагменты человеческого тела и подозрительные сверточки с гвоздями и волосами. Все эти россказни ее только смешили - так же, как бесы Калло [94] , измывавшиеся над святым Антонием. Ее даже перестала пугать Горгона на дверном молотке. Страшилок и без того хватало: Угрон, яды, темнота, смерть... Для девочки ее возраста она слишком много думала.
94
Калло, Жак (1592 - 1635) - французский гравер и рисовальщик, мастер офорта, работавший в стиле маньеризма.
Как писал Овидий, лучше уж хорошо творить зло, нежели плохо творить добро. Ей хотелось причинить зло сестре Анриетте. По непонятным причинам за Анриеттой д’Обре ухаживала не Масетта, а Дидьера, чей брат служил кюре в деревне Валуа и у него дурно пахло изо рта. У Анриетты были такие же, как у Мари-Мадлен, голубые глазищи и тонкие черты, но слегка одутловатое, мучнистое лицо. С четырех лет она проявляла необычайную набожность, утверждая, что порой беседует со своим добрым другом младенцем Иисусом, чем навлекала на себя тумаки и издевательства Мари-Мадлен. Та прыгала на малышку из-за угла или, спрятавшись под лестницей, подстерегала, внезапно выскакивала, хватала за волосы и запрокидывала ей голову. Анриетта молчала, губы ее дрожали, она обращала к потолку заплаканный овечий взор, а сестрица растягивала рот в хищном оскале - лицо становилось маской без определенного возраста, с варварским выражением. Оттолкнув жертву, которая, спотыкаясь, убегала, Мари-Мадлен вновь обретала свой привычный облик - нежную, приятную внешность, внушавшую доверие и покорявшую сердца. Чистейшая красота. Кроткая и вместе с тем живая грация. Гармония поступков и речей.
Когда Мари-Мадлен стукнуло двенадцать, Дрё д’Обре взглянул однажды утром, как она играла на террасе, и нашел дочь столь хорошенькой, что надумал заказать ее портрет. Он посоветовался с Нантейлем, уже написавшим его самого, и мэтр горячо порекомендовал одного из своих еще неизвестных, но многообещающих
Жиль покрыл холст теплым серым грунтом, оживившим мадеровую коричневую и умбру, которые зрительно выдвигали лицо вперед. Он долго искал оттенок столь чуждого эпохе телесного цвета - этой озаренной изнутри бледности, неуловимого дуновения зари на скулах. А затем добавил в краску ничтожную долю кармина и немножко неаполитанской желтой: ее неяркий свет должен растопить весь этот снег, но самое главное - не переборщить, иначе тон станет глубже и лишится полупрозрачной неги.
Мари-Мадлен сидела на жестком стуле с невидимой спинкой, скрестив руки на коленях. Время тянулось ужасно медленно, но больше всего задевало то, что художник рассматривает ее, будто неодушевленный предмет, а затем молча возвращается к картине. Страстно увлеченная мыслью о собственном портрете, девочка смирилась с неудобствами. Всякая страсть - словно катящая волны горная река или треплемая бурей огненная маковка с черными Семенами внутри: Мари-Мадлен отдавалась ей с необычайным пылом, готовая на все, пусть и не в силах разобраться в своих переживаниях или устоять перед ревущим напором соблазна.
Когда портрет был окончен, она пришла в восторг, но вместе с тем расстроилась. Девочка не узнала себя: какая она хорошенькая, а художник даже ничего не сказал. Еще Мари-Мадлен обратила внимание, что, желая угодить Дрё д’Обре, он не изобразил родинку в виде наконечника стрелы. Квадратный портрет совершенно 186 очаровал заказчика, который повесил его в своем кабинете, и с тех пор отца всегда осенял светлый взор Мари-Мадлен, ласкала эта нежная лазурь. Он был счастлив тем, что добился своей цели. Ведь на все есть веская причина в прошлом, настоящем или будущем - в том величественном монументе, что зовется Вечностью.
Мари-Мадлен практически не росла, и вскоре выяснилось, что она так и останется маленькой, щуплой. Но зоркий взгляд улавливал в этой хрупкости изящество, растительное благородство, нечто беззащитное и в то же время грозное - красоту цикуты.
У нее был игривый, а главное, живой, проницательный ум, она совершенно четко выражала свои мысли в нескольких правильных и точных словах. Мгновенно находила выход из трудного положения и участвовала в самых обременительных затеях, проявляя не по годам твердую решимость. Иными словами, рано повзрослев, девочка так навсегда и осталась ребенком. Мари-Мадлен почти не менялась и, вопреки собственному бесстрашию и тонким ухищрениям, всю жизнь впадала в панику, будто загнанный зверь, страдала от внезапных приступов страха и тревоги, скрывавших от нее реальный выход из западни.
Летний зной окутал Пикпюс легкой дымкой, а господин де Монтьель умирал, объевшись черными кармелитскими дынями. Вместе с Мари-Мадлен Масетта носила больному бульон. Закрыв глаза, учитель лежал в комнатке с застоявшимся зловонием, пока в углу несла комичную вахту его деревянная нога. В жару он бредил и бессвязно вспоминал утраченное имущество, истребленное семейство, фантом отрубленной ноги и бессильное одиночество после исчезновения молодого друга, о котором никогда не рассказывал (непонятно было, умер ли тот или просто бросил де Монтьеля)-Затем учитель представлял, что сражается против маршала де Ла Форса при осаде Люневиля, и под жуткую канонаду собственных ветров отдавал приказы. Вызванный наперекор Масетте врач лишь корил кончину господина де Монтьеля: на четвертый день его нос заострился, губы вытянулись, а лицо необычайно разгладилось и застыло, словно схваченный морозом смалец. К вечеру учитель скончался. Сразу после того, как он испустил дух, Мари-Мадлен увидела это серое стеатитовое изваяние и не узнала обтянутые дряблым морщинистым эпидермисом кисти. Вовсе не эти руки так часто ложились на книжные страницы. Господин де Монтьель стал кем-то другим и напоминал теперь подменышей, которыми изобиловали античные мифы.
— Subditus infans...На средневековой латыни - pumilus...По-итальянски - fanciullo supposto, - словно отдавая последнюю дань господину де Монтьелю, повторяла Мари-Мадлен. Впервые в жизни видела она мертвеца, но не ощущала ничего, кроме легкой грусти, хотя впоследствии часто и с тревогой об этом вспоминала.
Отец распорядился похоронить де Монтьеля на родовом кладбище д’Обре в Оффемоне. Покойника усадили в карету, привязали, чтобы не упал, ремнем и, так как он был дворянином, надели на голову старую порыжевшую фетровую шляпу с распрямившимися перьями. Тело сопровождали Мари-Мадлен и двое слуг. Карета поднимала густую пыль, в окна влетали обгонявшие лошадей мухи, которые с жужжанием садились на то, что осталось от господина де Монтьеля: оно шаталось и подскакивало на ухабах, падало на Мари-Мадлен, задевая волосами щеку, странно рыгая, непристойно урча, раскатисто или с присвистом выпуская газы, наполнявшие карету смрадом. Приоткрытые глаза поглядывали с извиняющимся видом, а шляпа при каждом толчке сползала на нос. Нюхая пропитанный росным ладаном носовой платок и стараясь смотреть на пыльную, почти красную дорогу между рядами вязов, Мари-Мадлен машинально поправляла его головной убор. Когда добрались до места, уже стемнело. Господина де Монтьеля торопливо похоронили при свете фонарей, стараясь успеть, пока не рассвело и не ударил зной. Наставник обучил Мари-Мадлен грамматике, истории, итальянскому и латыни, что, в сущности, не так уж и мало.