Хемлок, или яды
Шрифт:
Мари-Мадлен онемела, оторопела и уронила руку на еще теплые подушки, где только что сидел любовник. Она не могла поверить в случившееся, но в тот же день выяснила, что, решив покончить с романом дочери, Дрё д’Обре добился королевского указа о заточении Сент-Круа без суда и следствия. Тогда она бросилась к вазам, кубкам, хрусталю и с воплями стала швырять их на пол, хватала бронзу и звездообразно разбивала зеркала, крушила туфлями окна, пока в изнеможении, горько рыдая, не упала на ковер. Масетте удалось уложить ее в постель, напоить бульоном, убаюкать. Но, проснувшись на следующий день, Мари-Мадлен сгорала от ненависти.
Ненависть вытеснила даже плотскую страсть, поскольку сама была телесным извержением вулкана, который все вокруг заливал лавой, сжигал в пламени, окутывал дымом. Мари-Мадлен извивалась от бешенства.
В тот же день Мари-Мадлен твердо решила убить отца. Она пока не знала, как это сделать, но такова уж была ее натура, что от решений своих она никогда не отступала.
— Доброго вам дня, сударь. Если он, конечно, добрый...
Сент-Круа вздрогнул: сперва он не заметил человека, стоявшего в темном углу и косо освещенного подвальным окном. На вид ему было лет тридцать пять - в желтом камзоле с черными флоке и с коротко остриженными по итальянской моде волосами. Умное лицо и живые, проницательные, орехового цвета глаза, похожие на гадючьи.
— Меня зовут Эджиди, родом я из Катаны, где моя мать прислуживала на постоялом дворе (причем весьма знатном), и у меня нет причин сомневаться, что отец мой тоже был благородного происхождения, иначе откуда у меня эта склонность к красивым вещам?.. К тем, что уже принадлежат или достойны в скором времени стать моей собственностью... Ну да ладно... Я знаю сицилийский, итальянский, испанский, греческий, португальский, французский, английский, иврит, арабский, латынь, польский, русский, венгерский, голландский и даже шведский, поскольку состоял на службе У королевы Кристины [123] , пока из-за небольшой превратности судьбы не очутился здесь. Впрочем, не случилось ничего серьезного...
123
Кристина (1626 -1689) - королева Швеции, готов и вендов в 1632 -1654 гг., дочь Густава II Адольфа и Марии Элеоноры Бранденбургской.
Он не стал уточнять, в чем заключалась эта несерьезность, но зато очень внимательно и вежливо выслушал историю, которую поведал ему Сент-Круа.
За разговорами они коротали долгие дни, и общество кавалера, пусть подозрительного, вносило разнообразие в общение с крысами, блохами и прусаками. Быстро сблизившись, Сент-Круа и Эджиди с удовольствием беседовали о естественных науках - особенно о химии. Сент-Круа был намного осведомленнее в этой дисциплине, нежели сведущий в ботанике Эджиди, но наука о ядах была близка и тому, и другому, так как сицилиец учился в палермской школе, а Сент-Круа получил образование у базельского химика и аптекаря Христофора Глазера, жившего в Париже на улице Пти-Лион. Впрочем, Сент-Круа обращался к своему учителю лишь за препаратами для алхимических опытов и никогда не имел возможности, да и не испытывал желания применить свои роковые познания на практике.
— Мне бы хотелось познакомить вас с Глазером, - сказал Сент-Круа, не переставая остервенело чесаться.
– Он ординарный аптекарь короля и его старшего брата, а кроме того показывает химические опыты в Ботаническом саду. Это не только достойный ученый, но и весьма скромный человек, который не гнушается продавать своим клиентам даже папоротниковый сироп или сок маттиолы.
— Я был бы вам весьма признателен, - любезно ответил Эджиди.
– Но вы случайно не знаете, не осталось ли в кувшине еще пары капель воды и скоро ли нам принесут свежей соломы, потому что старая превратилась в труху?
Сент-Круа договорился, чтобы жена передала ему немного белья, и та послала спросить Мари-Мадлен,
— Сударь, если французы не улаживают дела с помощью оружия, то быстро о них забывают. К тому же они совершают преступления столь безыскусно и так неумело мстят, что нередко сами же становятся жертвами собственных заговоров. Французы столь громогласно проклинают своих врагов, что, лишаясь имущества и чести, навлекают на себя страшную гибель, намного превосходящую по своей жестокости причиненное ими зло. У меня на родине все иначе, и наша вендетта куда мудренее. Итальянцы и сицилийцы весьма преуспели в собственном искусстве и умеют смешивать яды таким образом, что их не выявить даже самому опытному медику. Вызывая в зависимости от случая либо медленную, либо скоропостижную смерть, эти средства не оставляют ни малейших следов. А если какие-то улики и остаются, их двусмысленный характер позволяет объяснить все банальной болезнью, и, стремясь скрыть свое невежество, врачи ссылаются на какую-нибудь естественную причину. Ведь наивысшее искусство заключается в том, чтобы свалить вину за людские злодеяния на Природу-Матушку - не правда ли, сударь?
В окна хлестала апрельская гроза. Контрастная светотень ласкала серебряное блюдо, на котором показывали рожки вафельные трубочки, а также бутылку бургундского на инкрустированном минералами столе, где над фавнами и гарпиями переплетались затейливой вязью яшма, агаты и ляпис-лазурь. Утопавшая в кресле Мари-Мадлен, в подбитой серым панбархатом верхней робе, из-под которой выглядывала желтая камчатная юбка, задумчиво потягивала вино. Напротив сидели ее дети, прижимаясь друг к другу, как птички на ветке: все трое хорошенькие, похожие на нее, они молча ждали невероятного события - их должны были угостить вафельной трубочкой. Луиза, которую мать терпеть не могла, вечно испуганный Жан и Мари с ее ангельской улыбкой - внебрачная дочь, так и не научившаяся говорить. Обведя всех тяжелым взглядом, Мари-Мадлен остановила его на Луизе, а затем вдруг разозлилась и резко стукнула кулаком по столу:
— Да у вас же заячья губа, мадмуазель потаскушка!
Ничего не поняв, но опешив, девочка вздрогнула, а брат и сестра прижались к ней еще крепче. Но Мари-Мадлен уже смягчилась:
— Пустяки... Просто отблеск... Или тень...
И, обернувшись, она щелкнула пальцами:
— Масетта!.. Масетта!.. Бутылка пуста!
Новую принесла не Масетта, а Тибод Гуэн.
— Где Масетта?
— Она приболела, мадам.
— Ей еще вчера нездоровилось, - в нетерпении сказала Мари-Мадлен.
— Вот она взаправду и слегла.
— Пусть пошлют за аптекарем.
— Аптекарь уже пришел, мадам: он-то и сказал, что Масетта захворала.
Чтобы не оставлять Масетту одну в ее клетушке рядом с комнатой госпожи, служанки уложили больную на тюфяк в просторной кухне, где в отсветах очага алела длинная воспаленная шея. Масетта хваталась рукой за грудь и хрипло, прерывисто дышала. Теперь она со звериной цепкостью перебирала в памяти эпизоды собственной жизни, которую уже не могла представить иной. Оффемонская пахота, коричневато-серые стада, церковный колокол, шествие бродячих комедиантов, ну и, конечно, голод, непосильные тяготы. Затем вдруг служба в Пикпюсе - пугающий мир богачей, где надлежало прислуживать незнакомой девочке. Как она показывала ей месяц в ведре с водой. Как давала нужные травы. Или как размозжила на Бьеврской улице череп новорожденному. Работа без конца и края: подготовить клистир, опорожнить тазик, прогладить кружева - каждодневные хлопоты, из которых, в сущности, и состояла вся жизнь. Она разворачивалась длинной лентой, Масетта даже не успевала мысленно комментировать и объяснять мелькавшие перед глазами картины. Но тот день, когда ее облачили в одежду горничной - темное сукно и голландское полотно, был самым торжественным. А еще день свадьбы, когда она нарядила барышню в красивое платье с серебряной чеканкой, застегнула пряжки на рукавах и поднесла драгоценности. Как она любила слушать на балах музыку! И вот теперь придется со всем проститься, она чуяла нутром: это конец.