Хемлок, или яды
Шрифт:
— Ну, как?
— Очень вкусно, мадам.
— В самом деле?.. Можешь идти.
Мари-Мадлен совершила открытие, нашла себе новое развлечение. Яды пьянили ароматами, и пусть даже приходилось испытывать «силу каждого из них» - эти эксперименты наполняли ее бескрайним блаженством. «Совесть мучает лишь задним числом», - сдержанно признавался Сент-Круа, при встречах с которым Мари-Мадлен и сама соблюдала осторожность. Теперь она уже не лезла, как прежде, на рожон, понимая, что следует лавировать и притворяться - унизительная необходимость, претившая ее натуре, но обусловленная твердо принятым решением. Сам же Дрё простил ей этот роман - безумство, слабость, временное помрачение чувств. Он умилялся, когда ласковая, раскаявшаяся Мари-Мадлен приносила цитроновые цукаты или китайский чай - отличное средство от подагры, ценившееся
Мари-Мадлен была недовольна жизнью и, недополучая любви и требовавшихся денег, нашла отдушину в жутковатых занятиях, к которым теперь пристрастилась. Ее карета останавливалась перед Центральной больницей, и Мари-Мадлен выходила вместе со служанкой, несшей плоскую корзину с артишоками, каплунами в ломтиках сала, шашлычками из перепелов, айвовым вареньем, сушками, кипрским вином и гипокрасом [131] . Окружая несчастных больных столь ценной заботой и участием, она становилась дамой-благотворительницей, которая утешала страждущих и помогала беднякам.
131
Гипокрас - напиток из вина с водой, сахаром и пряностями.
В три-четыре ряда стояли кровати - прямоугольные, словно ящики, занавешенные саржевыми пологами и со вставленными в скамьи тазиками по бокам. На каждом отделенном перегородкой соломенном ложе, под недреманным оком распятия, помещались несколько больных. Облака пыли, поднимаемые метущими пол августинками, сушившееся на веревках белье, солома подстилок и занавески, за которыми из приличия прятались испражнявшиеся пациенты, - все вокруг пропиталось запахами экскрементов, пота, гноя. Сквозь стоны, проклятья, урчанье и крики боли было слышно, как сиделки опорожняли подкладные судна, а монашки шептали молитвы, унося покойников, накрытых простынями с крестом.
Мари-Мадлен, вся в сером, с убранными под шелковый чепец волосами, входила в эту клоаку и успокаивала больных ангельским голоском, раздавала белой рукой драже с алькермесом и сладкие пироги с ангеликой. Нечистоплотные пациенты приветствовали ее зловонным дыханием. Питаясь лишь мутной бурдой, отдававшей дерьмом тушенкой, заплесневелыми овощами, подгнившими потрохами, лиловой тухлятиной, залитой уксусом и брошенной в мучнистое гороховое болото, они со слезами радости набрасывались на бланманже и паштеты из жаворонков.
— По вкусу ли вам этот паштет из жаворонков, несчастный мой горемыка?
— Хлюп-хлюп-хлюп, - громко чавкал объедавшийся бедолага.
Мари-Мадлен с улыбкой выжидала, бдительно стерегла. Пытливо наблюдала за агониями, запоминала вопли и аккуратно записывала, кто умирал на следующий день. Затем осторожно расспрашивала, как умирающие выгибали спину, бились головой о деревянную кровать, проклинали Господа, изрыгали богохульства, часами кричали, а затем, скрючившись от страданий, испускали дух. Выйдя на улицу, она глубоко вдыхала чистый воздух на овеваемом ветерком мосту Понт-о-Дубль. Ей нравилось вполголоса напевать:
— Мой дорогой Гийом, ты голоден?
– О нет,
Мадам, я съел сутра паштет!
Гийомчик мой, Гийом,
Мы весело живем,
Детишки позабавятся, а Гийом преставится.
Она ни секунды не считала себя злодейкой.
Б'oльшую часть времени Сент-Круа проводил в своей лаборатории, изобретая новые микстуры и последовательно очищая купленное у Глазера сырье. Эджиди раскрыл ему страшный «жабий секрет» и его гадючьи разновидности, благо на менильмонтанских холмах и в вожирарских полях ядовитые змеи водились в избытке. Мари-Мадлен брала на заметку эти эксперименты и не брезговала проводить их порой сама, всякий раз сталкиваясь с непредвиденными и сложными случаями. Она не верила в
Весной 1664 года Бьевр вышел из берегов, по разлившейся Сене понеслись доски, дохлые псы и лопнувшие тюфяки, а под самыми окнами домов коричневатым бульоном забурлила вода. Почти никто не выбирался наружу: люди щадили лошадей и кареты, так как улицы превратились в клокочущие ручьи. Мари-Мадлен практически перестала ходить в Центральную больницу, с трудом вынося тамошние запахи, тем более что ей уже пару раз мерещились подозрительные взгляды монахинь.
— Отведай-ка ветчины...
Франсуаза Руссель взяла с тарелки ярко-розовый ломтик и с удивлением заметила, что он влажный. Возникшие после смородиновых цукатов боли в животе стали к тому времени нестерпимыми. Еще больше трех лет она будет страдать от ощущения, «будто проткнули сердце». В ту пору из особняка Бренвилье, ни с кем не простившись, исчезли одна за другой Дантю, Тибод Гуэн и Бургонь - красноротый чистильщик сапог, сочинявший всякие небылицы. В это же время Арманда Юэ, выйдя ночью по нужде, увидела, что на маленькой лестничной площадке антресолей полностью одетая госпожа маркиза светила каменщику, который замуровывал дверь (ту, что всегда оставалась запертой), стараясь не шуметь. Сама не зная почему, Арманда Юэ испугалась и никому об этом не рассказала.
В сентябре маркиз и маркиза де Бренвилье отправились на Гревскую площадь - посмотреть на казнь Клода Ле-Пти. Пошли они туда из любопытства, а также из некоторого сострадания к поэту. Невзирая на все связанные с ней ужасы, Гревская площадь была прекрасна. Со времен короля Генриха IV на месте древней виселицы стоял фонтан, но старый готический крест, внимавший последним молитвам смертников (если те, конечно, молились), и ступени к нему, по которым замеряли разливы Сены, по-прежнему оставались целыми и невредимыми. Выстроившиеся жемчужными бусами голуби увенчивали башенки построенной Боккадором [132] ратуши, украшали своими гирляндами карнизы и архитравы либо ютились на плечах статуй. В дни казней, когда возводили эшафот, на площадь опускалась огромная воронья стая, а испуганные голуби в панике разлетались.
132
Боккадор («красный рот»), прозвище Доменико да Кортона (1465 - 1549) - итальянского архитектора, приглашенного во Францию королем Карлом VIII.
Вначале они даже не узнали его в рубашке смертника, да и вообще мало что удавалось разглядеть. Когда палач отрубил писавшую нечестивые сатиры правую руку, донесся удар топора, но они не видели, как большой пурпурный паук упал на посыпанные песком доски, а ошеломленный, онемевший поэт выпучил глаза и поднял культю, откуда, словно из перерезанного горла, брызнула длинная алая струя. Стихотворца поволокли к костру и обложили его собственными греховными книгами, чтобы они сгорели вместе с автором. Он проявил большое мужество и достоинство, хотя палач и не прикончил жертву, перед тем как поджечь хворост: Клод Ле-Пти не заслужил подобной милости. Он ни разу не вскрикнул - лишь в толпе кое-где слышались брань и смех.
Всего через одиннадцать лет на этот же эшафот взойдет сама Мари-Мадлен, и алый поток хлынет уже из ее разрубленного горла.
Она уже давно блуждала по ничейной территории - на сумеречных просторах, где ее ничего не сдерживало и где она крушила все на своем пути, точь-в-точь как встарь разбила мешавшую ей китайскую вазу. Остановив свой выбор на Луизе, Мари-Мадлен принесла в детскую кусок торта. Как только Луиза принялась есть, малышка Мари в широком, наглухо застегнутом платье, с челкой и в детской шапочке, жестом показала, что хочет поиграть с сестрой. Тогда, охваченная внезапным сожалением, но уж никак не раскаяньем, Мари-Мадлен вырвала у Луизы торт, заставила все выблевать и напоила теплым молоком. Луиза выжила.