Хей, Осман!
Шрифт:
– Шейх решит, что ты идёшь у него в поводу...
– Ты о шейхе не думай, думай обо мне.
Гость и хозяин снова замолчали.
– А что же моя жена?
– вырвалось у Михала.
– Жена твоя может оставаться в своей вере. Никто не желает ссорить тебя с твоей женой. Ты один знаешь, насколько она любит тебя, знаешь её преданность тебе...
– Гордыня, гордыня...
– повторял Михал.
– Я рад, что ты понимаешь себя. Теперь найди в себе нужные силы...
– Да!
– произнёс твёрдо Михал. И повторил: - Да!
– И добавил: - Прошу лишь об одном: позволь мне подумать о шейхе и ничему затем
Но Осман будто и не слышал последних слов гостеприимного хозяина; слышал только «Да!», дважды проговорённое.
– В правой вере наставит тебя хороший имам, - заботливо говорил султан Гази.
– Этот имам поставил первые мечети в становищах моего отца. А учил этого имама человек святой, воистину святой...
– Михал сидел притихший, будто онемевший. Осман продолжал говорить: - Завтра поутру следует послать за имамом. И утром же отправимся мы с тобой на охоту! Согласен поохотиться?
– Да, - отвечал Михал покорно.
– Тогда веселее гляди! Поохотимся завтра! А теперь - спать...
Михал сам проводил гостя в хороший спальный покой; шёл почти рядом с Османом, но всё же отставая, и подымал светильник, освещая дорогу...
На другой день с утра послали за имамом. Едва рассвело. И на охоту начали сряжаться. Но Михал приметил, что Осман будто выжидает, ждёт чего-то... или кого-то... Сам Михал с трудом скрывал уныние и старался изо всех сил выглядеть весёлым. Он понимал, что Осман видит ясно его притворство; но понимал и то, что Осман одобряет его силу воли... Всё было готово к выезду на охоту, но медлил Осман...
– Сколько дней будем охотиться?
– спросил Михал.
– Три дня пробудем, - отвечал Осман, - а там уж ты поступишь под начал имама. Праздновать твоё вступление на путь истины будем в Йенишехире...
Осман пошёл на конюшню, чтобы самому оседлать своего коня. Тут-то и въехал на двор всадник. Михал тотчас узнал юного Орхана, и все узнали Османова сына. А Орхан уже спрыгнул на землю и улыбался дружески Михалу. Они обнялись и похлопали друг друга по плечам. Орхан ещё не успел спросить об отце, а Осман уже вышел из конюшни, ведя коня в поводу. Орхан быстро подошёл к нему, склоняя голову, и поцеловал отцову руку.
– Ты что?
– спрашивал Осман.
– Зачем приехал? Как узнал, где я?..
– Но видно было, что Осман ждал сына этим утром, надеялся именно на приезд сына... Однако принял на себя вид суровости.
– Кто охраняет мать, сестёр и твоего младшего брата? На кого ты оставил их?
Но Орхана нимало не смутил суровый вид отца. Весело взмахивал Орхан длинными отроческими руками в обтягивающих рукавах короткого кафтана тонкого сукна и торопился высказать последние новости:
– Не подумай, будто я бросил мать, сестёр и брата! Я сказал дяде Гюндюзу... Я не просто так уехал. Да теперь ведь всё улажено. Шейху Эдебали утёрли нос! Сначала, конечно, народ помутился; кричали: «На Харман Кая! На Харман Кая!..»; но так никто и не двинулся со своего места. Пошли другие толки; стали вспоминать храбрость Михала; говорили, какой он доблестный... «Язык!» - говорили.
– «Жаль!..» Жаль убивать, лишать жизни такого доблестного храбреца...» Вот что говорили!.. И все, все толкуют, что надобно слушаться тебя, отец, а не шейха!.. Отец, позволь мне отправиться с вами на охоту!..
– Нет, - сказал Осман спокойно и серьёзно, как обычно говорил.
–
– Осман обернулся к Михалу.
– Не поднести ли подарок доброму вестнику?
Михал молча снял с пояса охотничий нож в кожаных ножнах и протянул Орхану. Тот вынул нож из ножен, взмахнул, тронул кончиком указательного пальца острое лезвие, улыбнулся весело и поблагодарил Михала...
Выехали на охоту Осман, Михал и самые ближние люди Михала. Следом за всадниками-охотниками ехала арба с провизией. Взяли с собой и повара; Осман уже объявил ему, что берет его к себе на службу:
– Готовить будешь кушанье для меня, для моих пиров малых...
Охотились на куропаток и фазанов. Вытягивались цепью охотники. Сокольничьи несли соколов. Собаки с громким лаем хоровым гнали дичь. Осман и Михал принимали соколов и пускали на поднявшихся птиц. Набили много куропаток, фазанов и диких гусей. Внезапно собаки подняли волка и выгнали на охотников. Осман в азарте соскочил мгновенно наземь и бросился с обнажённой саблей на зверя. Михал прыгнул следом за султаном, громко крича остальным, чтобы они удержали Османа; однако тот уже добивал огромного волка...
Охотились два дня, затем воротились в дом Михала с богатой добычей. Поотдохнув, сели за трапезу. Снова явились вкусные и хорошо приготовленные кушанья. Осман наслаждался явственно и был весел.
– Роскошь губит!
– говорил он с улыбкой.
– Эх, до чего же губительна роскошь! Мои предки, бывало, довольствовались варёной кониной да молоком квашеным... А я-то...
Эх, роскошь, роскошь, губительная роскошь...
– И он ел и пил, блестя глазами радостно...
– Ничто не вечно!
– откликнулся Михал.
– Если роскошь и погубит твою державу и твоих потомков, султан Гази, то сделается подобное не раньше, чем лет через пятьсот! Не страшно!..
– Кому не страшно?
– Осман изобразил нарочитый гнев.
– Кому? Тебе? А мне, может быть, страшно!..
– Пять веков - разве мало?
– Да что ты заладил: пять веков да пять веков! Для меня мало пять веков!
– Человек не может и двух веков прожить. Даже ты!
– Но прикинь делу моему ещё хоть пятьсот лет вдобавок!
– Да мне не жаль! Я тебе и тысячу лет прикину, султан Гази.
– Но отчего пятьсот? Отчего именно пятьсот? Как пришло тебе такое в голову?
– Сам не знаю. Вдруг сорвалось с языка. Наверное, оттого что круглое число - пять сотен... [283]
– Пять сотен... пять сотен...
– задумчиво повторил Осман. Затем резко повернулся и почти склонился к Михалу: - Ты не хочешь ли отказаться от обращения в правую веру? Слышал ведь, какие вести привёз Орхан. Люди - за тебя...
– Если ты меня испытываешь, - начал Михал, не глядя на гостя, - то напрасно. Я не отступлюсь от своего слова. Я уже сказал тебе своё «Да!»...
283
...пять сотен...
– В сущности, максимальный срок существования сухопутной империи — пятьсот лет!