Хеймдалль
Шрифт:
Капище – место священное, где нельзя было находиться при оружии, воспрещалось ссориться, где слово имели только свободные бонды и их жены. Здесь возвышался дуб, украшенный лентами с рунописью, его, подобно стражникам, обрамляли высокие деревянные идолы богов, а у корней древа на каменном возвышении занимали свои места лагманы, рядом, исписанный причудливыми зверями, стоял трон для ярла, годи же обязан был стоять в центре капища. Тинг – это дело не пяти минут, ни часа и, как правило, ни дня. Все зависело от поднятых тем и от насущных проблем, ради которых всех созвали.
Утром ярл Оддбьёрг Всепомнящий воссел на свой трон, слева сидели лагманы, а справа почтенные люди и гости, среди них и был ярл Сидрок. Человек он был высокий, широкогрудый,
Народ теснился, переговаривался, роптал, всячески суетился. Годи приложил палец к губам и за утихающими, как море, голосами последовало лишь: «Ш-ш-ш-ш!» Наступила всеобъемлющая приятная тишина, только костер потрескивал. Ведущий начал с малого: один у другого украл плуг, чья-то корова паслась на чужом лугу, кто-то из мести продырявил лодку и тому подобное. Порой обсуждение проходило яро. Люди то прислушивались к каждой гласной, вылетавшей стрелой из уст оратора, то разом, будто по приказу, надрывали глотки до тех пор, пока самих себя не переставали слышать. В таких случаях годи приходилось всем напоминать, где они находились. Лишь Сидроку было тоскливо. Упершись подбородком в свой огромный кулак, он томно вздыхал в ожидании того, когда речь наконец пойдет о походах. В таком порядке тинг длился несколько часов, пока годи не испытал на себе нетерпеливый и суровый взгляд Сидрока, и не решил наконец объявил ту тему, ради которой прибыл рыжебородый ярл. Он тут же вскочил, перебив ведущего и заслонив его своим тучным телом. О-о! Это было что-то. Он и прыгал, и кричал, выделял кого-то из толпы, просил одних выйти, других даже не высовываться, шутил, ругался. Сидроковы речи были некрасивы, грубы, лишены поэтики, словом, скальдом его назвать было нельзя, но это совершенно не мешало ему управлять толпой. Он убеждал всех примкнуть к его дружине для покорения земли франков, отомстить Карлу Лысому за то, что тот якобы подло и бесчестно погубил собратьев. Хродмар жадно внимал. От одной мысли отправиться на чужбину, он и оживился, и окаменел в одночасье. «Только представьте себе, – громовым голосом говорил Сидрок, – сколько богатств вы наживете, сколько насочиняют песен скальды, вас прославят!» Толпа, ударив себя кулаком в грудь, в один голос так одобрительно рявкнула, что этот вопль чуть было не взрыл землю. «Родичи! Дайте храбрым сыновьям обзавестись своим хозяйством! Позвольте им примкнуть к нашему стану! Они будут биться бок о бок со мной, да с самим Бьорном Железнобоким!»
Бранд равнодушно следил за происходившим, но Сальбьёрг сердцем поняла, что он снова оставит ее, иначе все хозяйство в доме запустеет. Она бережно взяла его руку и печально прижалась к его плечу. «Он будет спать с другими женщинами, – подумала она про себя, – они свежие и молодые, а мне больше ему нечего дать». Бранд почувствовал ее настроение, и на его холодном, ничего не выражавшем лице, промелькнула скорбь по утраченному с ней светлому времени. На фоне речей Сидрока, в глазах Бранда читалась мысль: «Когда-то и мы были молоды».
Хродмара охмелили слова Сидрока, но также его воодушевила пережитая им добыча клада. На тинге запрещено было находиться при оружии, но его не отпускало постоянное ощущение присутствия топора. Вместе с ним кузнец чувствовал, как он смелел, что все возможно, все у него получится, кровь вскипала, в груди вспыхивал огонь желания. Нечто побуждало его действовать, решительно, бескомпромиссно. «Какая горячая благость!» – изумился новому чувству Хродмар и отдался ему полностью.
Кузнец твердо приблизился к отцу и прошептал тому на ухо, что с него хватит, на этот раз он отправится резать франков. Бранд рассвирепел, но не захотел нарушать правила тинга из-за какого-то мальчишки:
– Закрой рот. Дома поговорим.
– Хуже быть
Сальбьёрг задели его слова, и она с упреком прошептала:
– А на кого мне возложить мужские обязанности?
– На отца, кого еще, не каждый ведь раз ему пытать удачу в море.
– Считаешь, что я уже отжил свое? – спросил Бранд.
– Нет, я свое пока не нажил, – со злостью ответил Хродмар. – Мне так и сидеть всю жизнь, да жаром дышать в четырех стенах? Когда твои внуки спросят у тебя про подвиги своего отца, что ты им ответишь?
– Ты смеешь перечить моей воле? – оскалился Бранд.
– Воля-воля! Твоя воля обернется в пыль, когда я, оседлав морского коня, вернусь на родину с богатством, сияющим ярче, чем слава всех бессмертных конунгов вместе взятых.
Бранд помедлив, ответил:
– Хвали деву утром, погоду вечером, сопляк.
Кто-то среди толпы пшикнул им: «Тихо вы!» Но Хродмар стоял на своем.
– Ты, должно быть, единственный человек во всем Мидгарде 30 , который не пускает своего отпрыска прославить собственный род.
30
Мидгард – мир людей.
– Или опозорить, – подчеркнул отец. – Твоей матери понадобится мужская сила и ремесло, которое поможет спокойно пережить зиму. Ты отличный кузнец, в этом тебе не откажешь, вот и оставайся им – хворый судьбой не совсем обездолен, как говорится.
– Ты не можешь вечно меня удерживать, старость избегают лишь боги. Когда корабли будут готовы к отплытию, – угрожающе понизил голос Хродмар, – я советую тебе остаться дома.
Бранд уже готов был преподать наглому сынку урок, но тут толпа радостно завопила, одобряюще завыла и на этом разговор оборвался.
***
Пробудившись, Хродмар ощутил сладкий заряд бодрости по всему телу от предвкушения поездки. Перед ним тщательно собирал свои вещи Ингольв. Он накинул волчью шкуру на спину, сложил в мешок бурдюк с каким-то отваром, провизию, проверил наточен ли его меч, где помимо удвоенной руны победы, вдоль дола блестело имя клинка: «К-О-Л-Ь-Г-Р-И-М». И спрятал его в ножны.
– Ты прежде не показывал мне свой меч, а почему такое имя, кто его сделал? – сонным голосом пролепетал Хродмар, потерев глаз.
– Откуда в тебе вдруг такая пылкость? Нашел топор и теперь все дозволено? – неожиданно сменил тему Ингольв.
– Ты о чем?
– Я сказал тебе, что отныне ты обязан держать себя в руках, а ты разговариваешь с отцом, как с равным, ты все еще Мертвый муж, напомню!
– А что мне прикажешь делать? Он же не отпустит меня!
Так говорил здоровый муж, Ингольв ушам свои не верил:
– Тебе сколько лет, чтоб спрашивать разрешения у родителей? Ты в своем уме? На худой конец мог бы собрать вещи и молча уйти. Своим пустословием ты никому лучше не сделал, ни себе, ни ему.
– Сидрок ждет?
Ингольв кивнул.
– Сперва забежим в мою кузницу, я без своих инструментов, как…
Неожиданно на пороге встал давно подготовившийся к отплытию Бранд.
– Забежишь в кузницу, там и останься, – пробасил он. – Ингольв может идти, куда захочет, а вот ты нет.
Раньше при виде отца, загородившего проход, Хродмар покорно понурил бы голову и мечтал бы только о том, чтобы тот поскорее ушел. Теперь все было иначе: кузнеца снова посетила необъяснимая яростная уверенность, которой ранее ему так не хватало. Взяв свой топор, он почувствовал себя воистину бесстрашным. В его голове звучали последние слова Ингольва – «нечего пустословить!» Поэтому, неверно их восприняв, Хродмар молча перекинул мешок через плечо и пошел прямо на отца с надеждой, что тот уйдет с дороги, но Бранд стоял скалой. Сын подошел вплотную к отцу, они грозно сверлили друг друга глазами.