Хи-хи-и!
Шрифт:
— Лёндзю!
— Гоу!
— Я уже полетела!
— Царство тебе небесное, — перекрестился дядька, когда тетка тяжело хряпнулась во двор.
От пушечного выстрела у всех были черные морды, и мы походили на ангольских повстанцев.
Рузя наконец оделась и полезла на крышу к пулемету.
Макс спросил:
— Что мы им сделали плохого?
— Погибнем
Наверху снова зазвучал треск пулеметных очередей. Я мог гордиться своей женой. И странная вещь: ни разу с ней не переспав, я именно в эту самую решающую минуту почувствовал к ней такую неодолимую тягу, что готов был мчаться на крышу и там под пулями любить ее назло врагам.
И, может, так бы и сделал, но в эту минуту послышался грохот на крыше и голос Рузи:
— Папа!
— Гоу!
— Я лечу!
— Царство и тебе небесное.
Рузя упала вместе с пулеметом.
Дядька повернул медленно свою голову от окна, и я увидел, что у него во рту полно крови. Тело его тяжело осело на пол.
Я подхватил двухстволку и сбил какому-то полицейскому фуражку. На большее, видно, это оружие не претендовало.
В дверях мужественно оборонялась моя матушка с Максом, но силы были неравные. Полиция очень хотела хотя бы часть из нас захватить живыми и стреляла над головами.
Но когда матушка нашпилила одного, как галушку, на вилы, разозленные полицейские распахали ей пулями живот.
— Бандиты! — искренне возмутился Макс и бросился в атаку с вилами.
Конец уже был не за горами. Я, быстренько отскочив от окна, чиркнул спичкой, и в подвале ухнуло пламя.
Из двора донесся передсмертный крик Макса.
Я поднял с полу полено и что есть силы трахнул себя по лбу.
Что было дальше, я узнал на суде.
Судили, естественно, только меня, потому что я один и выжил. Доказательства сгорели дотла, и я упрямо изображал безумца, делая вид, что не понимаю, чего от меня хотят. Я своего добился. Меня признали тяжело больным и отправили в дурдом на Кульпарковке [3] .
3
Известная
Сейчас я сижу возле окна и любуюсь зимним парком. Падает легкий снежок, каркают вороны, на мне чистая пижама, а на коленях тарелка с манной кашей. Жизнь прекрасна. Когда развеснеется, я попрошу санитарочку Олю вывести меня на прогулку в сад. Я веду себя так вежливо, что весь персонал не может надивиться, как я мог раньше совершать такие страшные преступления. Кое-кто даже говорит, что я страдаю только потому, что остался жив, и на меня одного все спихнули. Санитарочка Оля приносит мне конфетки, гладит по голове и приговаривает: «Такой молодой, такой хороший, а тяжело больной!» Я пробую лизнуть ее в руку, а она прячет ее за спину и смеется.
Санитарочка Оля говорит: «Он заслужил» — и выводит меня по весне прогуляться. К тому времени у меня под пижамой будут спрятаны штаны и рубашка, чтобы переодеться.
— Смотри, чтобы главный не заметил, — улыбнется старшая сестра санитарочке Оле и откроет двери.
Мы будем идти медленно, очень медленно, ведь я за год и ходить отвык. Санитарочка Оля держит меня под руку и приговаривает: «Осторожно, ямка… осторожно, бугорчик…»
Там, в глубине сада, за густыми кустами, я улыбнусь санитарочке Оле, возьму ее обеими руками за горло. Шейка у нее тоненькая, лебединая. Хрящики легонько так хрустнут, и тело ее, маленькое и нежное, повиснет у меня на руках.
Может, я поцелую ее на прощанье, а может, и нет. Быстренько переоденусь и, забравшись на развесистую липу, окажусь на стене. Прощальный взгляд на дурдом и — здравствуй, свобода!
А пока что — зима. Я почтительно жую свою кашку, и когда санитарочка Оля спросила про добавку, я проворно лизнул ее руку и говорю:
— Хи-хи-и!