Химия любви. Научный взгляд на любовь, секс и влечение

Янг Ларри

Многие самцы, как истинные мужчины, предприняли отважные попытки. Не все самки оказались одинаково восприимчивы к их ухаживаниям. Однако из тех, кто подпустил к себе самцов, почти сорок процентов продемонстрировали небольшой, но явный рост уровня окситоцина. Ларри и Росс измерили исследуемый показатель у всех спарившихся самок и сравнили с данными у самок, которые отказались спариваться. Статистически достоверное увеличение уровня окситоцина в прилежащем ядре наблюдалось только в группе самок, которые вступили в половой контакт. Процесс спаривания высвобождал окситоцин, который поступал в прилежащее ядро – составную часть системы поощрения, той самой, которая участвует в создании приятного ощущения во время ухода за ребенком, приема кокаина или ношения маленьких кожаных курток (в том случае, если вы – одна из крыс-фетишистов Джима Пфауса).

Что

не было учтено в описанном исследовании? То, что серые полевки тоже получали поощрение за спаривание, однако у них не формировалась привязанность. Ван, сейчас работающий в государственном университете Флориды, провел исследование связи между высвобождением дофамина и возникновением привязанности по методике Ларри и Росс. У самок, которые занимались сексом, концентрация дофамина в мозге повышалась на 50 процентов. Разумеется, тот факт, что спаривание увеличивало выброс дофамина, не обязательно означал, что он необходим для создания привязанности. Поэтому для разных групп полевок Ван использовал различные вещества: одно повышало число дофаминовых рецепторов, другое усиливало их активность, но блокировало рецепторы окситоцина, третьим веществом было плацебо, то есть оно ни на что не влияло. Затем он провел тот же опыт, что Ларри со своими полевками-жиголо. Выяснилось, что для образования привязанности дофамин необходим. Ван поместил самок в течке в одну клетку с самцом на шесть часов. Этого времени недостаточно, чтобы у полевок сформировалась привязанность без спаривания, а его полевки не спаривались, однако у тех самок, которым он ввел вещество, повышающее активность дофаминовых рецепторов, сформировалась сильная привязанность. Полученный результат сходен с тем, который получила Картер, экспериментируя с самками, не занимавшимися сексом, но получавшими дополнительный окситоцин.

Итак, для возникновения сильной привязанности самкам требовались и окситоцин, и дофамин, которые высвобождались во время спаривания, а если вы помните, дофамин и окситоцин необходимы для формирования материнской привязанности. Тем не менее для создания пары наличия этих двух веществ было недостаточно. У степных полевок, у серых полевок, у крыс и мышей – у всех есть нейроны, выделяющие окситоцин, который производится в гипоталамусе, главным образом в перивентрикулярном ядре. Волокна этих нейронов простираются в другие структуры мозга. Некоторые оканчиваются в прилежащем ядре. Окситоцин и нервные волокна у всех названных видов грызунов распределены в мозге похожим образом. У крыс, мышей, серых и горных полевок, не образующих моногамные пары, в мозге также есть дофамин, окситоцин, рецепторы к ним, и эти вещества высвобождаются во время занятий сексом. Однако в прилежащем ядре степных полевок гораздо больше окситоциновых рецепторов.

Надо добавить, что для образования крепкой пары животным необходимо еще одно вещество. Джеймс Беркетт, работающий в лаборатории Ларри, сделал следующее предположение. Привязанность возникает под влиянием системы поощрения, а значит, ей может потребоваться упомянутый ранее аналог героина – эндорфины (ведь крысам Пфауса тоже требовались эндорфины для формирования сексуальных предпочтений). Мы уже говорили, что секс способствует выбросу эндорфинов в мозге. Благодаря им нам приятно заниматься сексом. Беркетт блокировал у самок опиоидные рецепторы. Самки степных полевок спаривались, как и прежде, но после секса у них не формировалась привязанность к самцу: они не получили достаточную дозу «мозгового героина». Следовательно, для появления любви самке полевки нужны окситоцин, дофамин и эндорфины. Окситоцин запускает процесс. Эндорфины воздействуют на свои рецепторы, вызывая приятные ощущения от секса. Дофамин помогает мозгу понять, чем именно вызывается удовольствие. Между стимулом – конкретным самцом – и поощрением устанавливается связь.

У мышей, крыс, полевок и людей есть окситоцин, дофамин и эндорфины. Но после получения доз дофамина и эндорфинов промискуитетная самка крысы реагирует совершенно иначе, чем моногамная самка степной полевки. Крыса-самка ассоциирует приятное ощущение от полового акта с запахом – запахом сексуально активного самца. Крыса-самец тоже ассоциирует это ощущение с запахом – запахом самки в течке. Их не волнует, какой конкретно самец и какая конкретно самка издает этот запах, – подойдет любой партнер, который пахнет «правильно». А вот в системе поощрения степных полевок в работу включаются все окситоциновые рецепторы… Но что такое,

по сути, окситоцин? Как обнаружил Ларри и его коллеги, окситоцин – не просто молекула, облегчающая установление связи между матерью и ребенком, между самкой и самцом. Он – ключ к удивительной тайне моногамии и привязанности. А тайна эта – социальная память.

Социальная память – нечто иное, чем то, к чему мы обращаемся, когда пытаемся вспомнить, куда положили ключи от машины, или соображаем, как добраться на работу (если нашли ключи) в объезд федеральной трассы, заблокированной перевернувшимся грузовиком. У человека в височно-затылочной части коры больших полушарий, точнее, в правом полушарии, есть область, которая носит название «правая веретенообразная извилина». Если она повреждена, человек не способен распознавать лица. Люди с такой травмой обычно помнят, что терпеть не могут квашеную капусту, что в среду у них деловая встреча, они способны пройти все уровни новичка в World of Warcraft, но не могут узнать собственную мать, глядя ей в лицо. Или мужа. Или жену. Или кого бы то ни было из своих знакомых. Это состояние называется прозопагнозией и является одним из нарушений социальной памяти.

Некоторые люди с прозопагнозией ведут нормальную жизнь, несмотря на неловкие моменты, потому что общество, друзья и семья помогают им компенсировать этот недостаток. Невролог и писатель Оливер Сакс – наглядный тому пример: у него прозопагнозия, и он рассказывает о ней и о том, как справляется с этим нарушением. Но в дикой природе отсутствие социальной памяти может привести к катастрофе. Если вы горилла и не можете вспомнить, что вон тот тип с серебристой шерстью на спине и злобным выражением лица – ваш вожак, то получите взбучку. Фламинго и пингвины тоже зависят от социальной памяти. Они живут группами, состоящими из очень похожих друг на друга птиц, но брачные партнеры находят друг друга в толпе, поскольку их мозг отлично обрабатывает социальную информацию и записывает ее в память. Грызунам тоже необходима социальная память, которая у них состоит преимущественно из информации, поступившей через орган обоняния. Если животное оказывается в чужой клетке, хозяин тут же подвергает детальному обследованию анально-генитальную область «гостя». Так же ведут себя при встрече две собаки. Заберите «гостя» из клетки на десять минут, затем верните его обратно, и хозяин на всякий случай еще раз принюхается – убедится, что они уже виделись, и займется своими делами.

Хотя у крыс и мышей есть социальная память, она довольно короткая (если не случается ничего из ряда вон выходящего вроде жестокой драки). Примерно такая же – у разговорчивых голливудских агентов (милейшие дружелюбные люди в минуты, когда вы чокаетесь бокалами с шампанским на «Золотом глобусе», и забывающие вас на следующий день, когда вы звоните им с великолепной идеей сценария). Крысы и мыши всё быстро забывают. Уберите новое животное из клетки на час, а не на десять минут, и хозяин примется активно его изучать, забыв, кто это такой. Самки грызунов имеют более развитую социальную память, чем самцы, но в конце концов забывают и они.

Коллега Ларри Дженнифер Фергюсон доказала, что важнейшую роль в формировании воспоминаний о конкретных особях играет окситоцин, действуя в миндалевидном теле. Сначала она создала у подопытных мышей подобие прозопагнозии, отключив у них ген окситоцина с помощью генетических манипуляций. Мыши бегали по лабиринтам и находили еду там, где ее спрятали, но не могли вспомнить ни одну мышь, с которой только что встречались. У них полностью отсутствовала социальная память. Если другая мышь пахла лимоном или миндалем (мышиный эквивалент бейджа с именем), вспомнить ее было проще, но лишь потому, что подопытные особи запоминали искусственные запахи – не естественные мышиные социальные сигналы. Это напоминает поведение Оливера Сакса, который не способен вспомнить старого друга, встреченного на конференции, но при взгляде на его бейдж с радостью жмет ему руку.

Когда Фергюсон ввела окситоцин генетически измененным мышам, к ним вернулась социальная память. Если инъекцию окситоцина делали после встречи с другой мышью, узнавание не происходило. Майкл Ньюман, с которым вы познакомились в главе о материнской заботе, изолировал у крыс медиальную преоптическую область, и матери перестали заботиться о своих детях, однако продолжали искать пищевое вознаграждение. Аналогично в опытах Фергюсон недостаток окситоцина сказался на обработке социальной, но никакой другой информации.