Хинд

Мубаракши Лала

Мысли оборвались – институт, несданная сессия – это уже совсем-совсем не детство, а тётя спрашивала как раз-таки про…

Впрочем, спросить и ждать ответа – вещи абсолютно разные.

Тётя не заметив ступорного молчания племянницы и забыв про готовящуюся лекцию на тему прощения, опыта детства, углубилась в воспоминания:

– И когда я была маленькая - матка Боска! Я же помню, я помню. По улицам ходили такие страшные люди. Это сейчас все красивые, ну, не красивые, так холёные – салоны красоты, операции, татуаж, ботокс. А тогда? Послевоенное время. Постблокадный город. Какие все были худые. Какие все были костлявые! В чём держалась душа – это и подумать страшно, до чего может дойти человек – и ведь всё равно жить – жить, пробиваясь сквозь

все ненастья, как робкий зелёный росточек подорожника сквозь асфальт. Какое чудо! Я помню – да, ХIунайда, я ясно помню, как уже в конце 45-го года в Ленинград стали возвращаться эвакуированные. – Из самых разных губерний, из самых различных волостей. Да! И представь себе, представь себе.. Ты меня слышишь? Посмотри на меня! И вот тогда, приехали эти эвакуированные – все такие сытые, все лощёные – толстые от того, что ели много хлеба. Румяные. Весёлые. Самые страшные их девушки без труда выходили замуж, только потому что у них был не зелёный цвет лица. Мы смотрели на них, как на пришельцев из сказки. Но они! Им было мало. Они не понимали своего счастья. Человеку всегда мало. Я слышала недавно одну азербайджанскую песню, из этих, новомодных – я слышала у тебя в телефоне. Ты ведь ничего не имеешь против того, что я беру твой телефон? Это ведь так естественно. В этой песне поётся – очень в неприятной манере быр-дыр насчёт того, что человек – это колодец с желаниями, которые невозможно наполнить. Верно, да! Вот мне было пять лет.. Пять лет, это какой год? Дай-ка, я вспомню. Правильно, 48-ой. И вот значит я стою на углу какой-то там улицы, название её, название.. АллахI с ней! Я стою, жду Матлабчика. А рядышком девица говорит с другой девицей – и жалуется, жалуется. Говорит, вот – я в эвакуации от голода аж распухла. Вот, ничего вкусного за всю эвакуацию не съела. А я смотрю на неё и вижу – не от голода она распухла, а от хлеба! Когда есть хлеб – это не голод. Да! Это не голод.

ХIинд зябко поёжилась, очнувшись, как от сна. Она знала этот «не голод» - он остался жить в где-то глубоко в душе постоянным желанием есть как можно больше, навсегда сохранив животный ужас, мешающий вспомнить более подробно доресторанное, дороссийское детство, оставляя на поверхности лишь единственную чёткую картинку с красной горой, глядя на которую, мама читала стихи Лермонтова.

– Не голод? – крикнула она истерически, чувствуя, как судорожный спазм сжимает горло. – Ах, не голод! В таком случае желаю вам посидеть на хлебе и воде! Да, посидите-посидите! – лицо Лии Сулимовны вытянулось в продолговатый элепсис. – Хватит вам уж объедать Германа! Вы объели его настолько, что человек помешался на бриллиантах, которых нет.

ХIинд понимала, что несёт ахинею, что не тётя объедает Германа, а скорее уж наоборот, Герман с любовью к лебяжьей печёнке объедает тётю, что скандал получается на ровном месте, так как распухла девица в эвакуации от хлеба или его отсутствия, тётя определить в 48-ом году, через три года после войны, будучи сама пятилетней, не была способна, что разговор яйцы выеденного не стоит, что просто у неё, у ХIинд, сдают нервы, но остановится не могла.

Боль из прошедшего захлестнула её – откуда-то из далека, казалось, послышались автоматные очереди, визг гусениц танка.

– Не голод? Вы в блокаду кошек ели, а у нас и кошек не было. Не голод?!

Швырнув с плиты на пол кипевший чайник, она развернулась и с громким плачем выбежала в коридор.

– Вы меня достали своими статуэтками, своими лягушками-рыбками, достали своим Саакашвили, Некрасовым, форд фокусом, своей политикой, - бормотала она, влезая в куртку, поворачивая ключ в замке.

– Я не хочу политики! – крикнула с надрывом, и оттолкнув Лию Сулимовну, пытавшуюся ухватить её за концы платка, выбежала на лестницу.

– Девочка моя, что с тобой? – Лия Сулимовна заглянула в пролёт. – Куда ты?

– Довоспиталась? – саркастически произнёс Герман за её спиной. – Давай, одевайся, и иди искать. А то братец у неё подрастает – тот ещё головорез,

если с ней что будет – меня, инвалида, пожалеет, а тебе достанется.

Лия Сулимовна хотела было возразить мужу, что дескать, Заур культурно воспитан, не способен на плохие поступки, не обучен драться и вообще – ангел во плоти, но словословие, не начавшись, прервалось мелким, но занозливым воспоминанием.

Года два назад, Лия Сулимовна гостила на съёмной даче. Она лениво лежала на низеньком диванчике, на деревянной застеклённой терассе, попивая чай с малиновым вареньем, и беря со стола мелкие камушки, швыряла по одному в снующих у крыльца ворон, привлечённых запахом еды.

– Брысь, кыш, ну же, птица.

Приятное занятие было прервано появлением ХIинд – та вбежала, испуганно вжимая голову в плечи, и не слушая тёткиных негодований, затворила окно. Более того – разбуянившаяся девчонка принялась кричать, что нечего дразнить гусей, а то гуси – то бишь вороны, и поклевать могут, и в окно влететь. Она даже топала ногами, а под конец спросила довольно спокойно:

– А чем вы кидали в птиц?

Лия Сулимовна, уже разозлённая, показала на камни, отчего ХIинд побледнела, и с криком «ВаЛлахIи, их надо собрать.» хотела было кинуться к двери, но тётка схватив её за плечо, принялась мелко трясти племянницу.

– Ты как со старшими разговариваешь, да ты вообще, кто такая? Со мной, с кандидатом наук? Ты кто такая?

ХIинд молчала, прикусив губу.

Лия Сулимовна распалялась всё больше и больше.

И тут вошёл Заур.

– Душно очень, что вы окно закрыли? – начал он, но остановился на полуслове.

Дальнейшее Лия Сулимовна помнила настолько чётко, что порой сомневалась в реальности произошедшего. Для начала Заир прикусил губу точь-в-точь как ХIинд, после чего между ними появилось сходство, доселе незамеченное. Затем он одной рукой вырвал ХIинд из её рук, а второй схватил за волосы, что, впрочем, было совсем не больно, так как парик моментально свалился, повиснув в руке племянника кустом порыжевшей листвы.

Племянник выбросил парик за дверь, а перед тем премерзко сморщился.

Лия Сулимовна вздрогнула и закрыла глаза. За дверью была лужа малинового сиропа – которую она сама и разлила, неся из кухни на терассу банку с вареньем. Она тогда решила не подтирать за собой, а оставить всё как есть, и в случае, если племянница не догадаеться убрать, наговорить на неё матери. – Решение ей было продиктовано не зловредностью, а желанием заполучить повод давать вдове своего брата воспитательные советы – до этого повод никак не подворачивался, и вдова советов не слушая, призывала сноху больше заниматься собственными детьми.

Лия Сулимовна вздыхала – она занималась воспитанием своих детей с усердием, достойного лучшего применения, ровно до тех пор, пока детям не подвернулся шанс сбежать из дома. Дочь вышла замуж в далёкое грузинское село, старший внук, отданный дочерью в расчёте на петербургскую регистрацию, не воспользовавшись заранее заготовленной отцом протекцией в СПБГу на факультет журналистики, сбежал в Москву. Воспитывать, кроме племянников, стало некого, а те никак не давались.

И вот Лие Сулимовне пришлось с ужасом следить за тем, воспитание которого, по её мнению, не должно было доставлять никаких хлопот – всегда вежливый, воспитанный, скучноватый мальчик, с перекошенным лицом сорвал с неё парик, не дал проучить сестру, и на последок ударил ей пребольно под колено. За колено, впрочем, извинился:

– Простите, рефлекс. – и обращаясь к сестре, похвалился. – А ты говорила, от карате никакого толку. Смотри, как я с этой громилой справился.

Слышать подобные слова было обидно. Приезжая в Европу Лия Сулимовна любила воображать, что её рост метр 77 местные жители считают чуть ли не миниатюрным.

– Эти русские – они дикие коротышки. Но приличный западный народ презирает людей ниже метра семидесяти! – рассуждала она, не замечая, как ХIинд с Зауром кривляются за её спиной.

Сжалившись над тёткой, ХIинд замечала: