Хиромантия. Тайные линии судьбы

Дебарроль Адольф

Мягкость рук прибавила к его чувственным наклонностям прелесть разумной лени.

Д'Арпантеньи сладострастно ленив, и, быть может, отсюда – это равнодушие к успехам в свете, к знаменитой репутации, которою он должен бы был обладать; отсюда это отвращение к своим исследованиям, спорам, к своим академическим битвам, всегда сохраняемым для изобретателя. Дорога его шла при полном солнечном свете, – он предпочел идти в тени, и без своего первого сустава большого пальца, довольно широкого, который придает ему известное упрямство, быть может, он там оставил бы и свою систему, не столько из боязни беспокойства и интриг, сколько из презрения к человечеству.

Д'Арпантеньи имел, таким образом, все, что составляет изобретателя: остроконечные пальцы, получающие божественное

вдохновение, большой скептицизм, который его разбирает и исследует, и логику, которая наконец принимает это вдохновение, холодно рассуждая, что есть верного в стремлениях пальцев и в сомнениях. Его длинные пальцы, вследствие мелочности, даваемой ими, служили ему в его изучениях, заставляя заботливо исследовать его систему в самых мелочных подробностях.

Но то, что служит полезным качеством при отыскании системы, может стать недостатком при ее приложении в общепонятном виде. Д'Арпантеньи, не имея распределяющего порядка четырехугольных пальцев, а также материального порядка, заключающегося во втором суставе пальцев, позволил себе отдаться прелестям описательства, прелестям цитат, прелестям науки. Увлекаемый своим философским умом, он на каждом шагу находит предметы для размышлений, восхитительных и в высшей степени интересных для читателей, а также, быть может, и для него самого, потому что он часто теряет из вида свою исходную точку, к которой он возвращается с сожалением, как к вещи слишком положительной, и снова отдается всем фантазиям своего прекрасного воображения. Его большой палец также остроконечен (довольно редкая форма) и еще более увеличивает могущество его созерцателя, но он довольно длинен для того, чтобы дать ему известную силу сопротивления, недостаточную, однако, для восторжествования над философским равнодушием, которому он очень охотно отдает право господства. Единственно это помешало нашему изобретателю сделаться предводителем секты; из своего учения он сделал блистающий перстень, но никогда не думал сделать корону. С одной логикой, которая в нем гораздо сильнее стремлений воли, с одним философским узлом, который срывает с их богатого вышитого плаща все величие мира, он естественно пришел к тому убеждению, что наука слишком благородна, слишком величественна, и слишком горда, чтобы сделать из нее служанку честолюбия.

По нашему мнению, и мы думаем, что мы правы в этом, знаки хирогномии, то есть формы рук, передаются наследственно, тогда как хиромантические знаки являются через влияние звезд и мозга; и потому-то эти две науки не могут быть разъединены и объясняются или, скорее, пополняются одна другою.

Мы повсюду ищем опоры и доказательств, и мы берем их в особенности у людей сильных.

Итак, да позволено нам будет взять еще одну цитату из «Новой Химии» Люка.

В свете все аналогия, ибо свет есть электричество. Люка, исследуя причину, вследствие которой свет, проходя через призму, разделяется на семь известных цветов, красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый, говорит, беря самое простое сравнение [47] :

47

Chimie nouvelle, стр. 59.

«Семь пассажиров являются в бюро одной железной дороги, имея каждый по десяти франков.

Предположим, что на этой линии проехать станцию стоит 1 фр.; если одному из путешественников следует проехать тол\ько эту станцию, он заплатит 1 фр., и у него останется 9 фр.; если второй проедет две станции у него останется 8 фр. и т. д. В конце концов окажется, что каждый из путешественников останется тем богаче, чем меньшее число станций он проехал.

Не то ли же самое происходит и с световым лучом, проходящим сквозь стеклянную призму?

Красный цвет представляет самое большее богатство движения, итак, это он прошел сквозь призму в той части, которая принимается за наименьшую толщину. Чтобы не возвращаться к посредствующим

цветам, мы скажем, что фиолетовый будет частью светящего луча, который понесет самую значительную потерю. Следует ли после этого удивляться, что фиолетовый луч будет представителем покоя, химических сгущений, тогда как красный есть самый деятельный агент воздушных перемен и поворотных движений?»

Не можем ли мы приложить это объяснение к нашей системе? Свет и электричество одно и то же начало; звук есть свет, вибрирующий в ухе, подобно тому, как он вибрирует в глазе; семисоставный солнечный спектр на близком расстоянии, как мы уже видели в этой книге, становится тройственным.

Электричество, проникая в пальцы посредством вдыхания, имеет всю свою силу, приближаясь к первому узлу пальцев – миру божественному – и будет соответствовать красному цвету, второй сустав, мир духовный, – желтому, а голубой будет тождествен с миром материальным.

Это по крайней мере возможно, ибо в природе все – аналогия.

Люка прибавляет далее:

«Движение, проникая субстанцию сквозь бесконечно малые частицы сопротивляющейся материи, должно понести известную потерю своей силы, пропорциональную представленному ему сопротивлению».

Таким образом, жидкость должна потерять часть могущества и богатства, переходя из одного мира в другой.

Человек – совершеннейшее растение

Оставим скитаться нашу фантазию. Иногда в снах бывает много правды. Мы иногда спрашивали самих себя, основываясь на законах аналогии, не есть ли человек совершеннейшее растение? Химия учит нас, что колючки притягивают электричество. Таким образом растения пьют свет своими шероховатостями, листья – их пушком. Человек также везде представляет колючки: ресницы, волосы, нос, руки, ноги – и в этом походит на растение. Не содержит ли он в себе подобно растению и материального или сопротивляющегося начала, способного испаряться под тем или другим влиянием света, предназначенного сиять вне тела? И дыхание трех тел не будет ли иметь аналогии с кислородом, водородом и азотом, послушное таким образом тройственной мировой гармонии, неизменяемому закону творения?

И почему растение, вдыхающее днем кислород, ночью выдыхает водород? Не имеет ли оно, подобно человеку, время для отдыха, во время которого его благородное начало, его действительная душа становится бездейственною? Растения, печально склоняющие свои головки во время грозы, свертывающие свои листики при солнечном блеске, растения, которые в комнатах обращают свои ветки и отростки к свету, который они, кажется, обожают, и которые вянут и умирают, если их долго лишают наружного воздуха, – растения, имеющие привязанности и антипатии, – мужские и женские растения, стремящиеся соединиться и оплодотвориться и иногда так близко соединяющиеся, что разрознить их невозможно, – эти растения не обнаруживают ли инстинкта, чего-то вроде разума, прикрепляющего их к человечеству?

Нет ли и у них интеллектуального звездного вещественного тела, так как и они, подобно нам, носят звездные знаки? Интеллектуальное (астральное) тело есть связь, соединяющая всю природу, и человек потому так и близок к природе, что имеет это интеллектуальное тело.

В природе солнце, вращаясь над лугами, наполняет атмосферу целебными ароматами и в то же самое время поднимает с болот ядовитые испарения, а между тем это одно и то же солнце. Свет всегда одинаково прекрасен, одинаково чист, между тем здесь он приносит здоровье, в другом месте причиняет лихорадки.

По нашему мнению, человеческое тело представляет собой то же самое.

Тот же свет, проникая в мозг, становится мыслью, проникая же в органические и материальные части, он становится или интеллектуальным, или материальным телом.

И тогда, смотря по тому как могущественны истечения в том или другом, человек будет иметь большую или меньшую моральную силу, более или менее здоровья, будет более или менее совершен.

«Если мысль позволит ослепить себя испарениям материального тела; – она станет бездейственной, тяжелой, как будто пьяной».