Хирург возвращается
Шрифт:
— Зачем?
— Вдруг я вам понадоблюсь ночью или в выходные дни. Всякое может случиться.
— Не уверена, но давайте запишу, — она как бы нехотя переворачивает страницу ежедневника, едва видного среди прочего хлама на столе, и записывает продиктованные мной цифры.
Так завершается мой первый рабочий день в славном Карельске. Спустившись к себе в комнату и не зная, чем себя занять, я отправляюсь на прогулку в город.
Карельск утопает в зелени. От больницы до побережья Белого моря идти пешком довольно утомительно. Вдоль дорог растут бесчисленные деревья, преимущественно сосны и ели. Пыльные,
Я останавливаю парочку молодых женщин, гуляющих с яркими колясками, и спрашиваю, как мне лучше добраться до моря. Они только пожимают в ответ плечами и глупо улыбаются. Еще одна встрачная женщина поясняет, что автобусное сообщение в городе устроено скверно, и все жители предпочитают добираться либо на такси, либо на личном автомобиле. А ждать общественный транспорт — занятие глупое и бессмысленное: автобусы ходят раз в час, а то и реже.
Кстати сказать, встреченные мною карельчане — исключительно славянской внешности. Ни одного выходца из южных республик бывшего СССР за все время пребывания в городе я не встретил. По-видимому, в Карельске для них нет работы.
За сорок минут я обхожу весь прилегающий к больнице район. Большинство зданий — непривлекательные, выкрашенные в гнусный желтоватый и бледно-розовый цвет трех- и четырехэтажные хрущевки первых серий, тронутые с боков стойкой плесенью, а также деревянные бараки со скрипучими входными дверями и рассохшимися окнами. Встречаются и сталинские дома, выделяющиеся массивным известняковым фундаментом и монументальными стенами из длинного белого кирпича. Заметил я и строения, возведенные при последнем царе. Они из красного кирпича или настоящего камня и причудливо лепятся к склонам сопок: вместо фундамента — скошенный под уклон холма первый этаж на сваях.
От нечего делать заглядываю в несколько продовольственных магазинов. Цены в них не слишком отличаются от питерских, и миф о колоссальной стоимости продуктов в северных районах страны развеивается сам собой. Я покупаю вкусный арбуз по десять рублей за килограмм. Ягода попалась сладкая и красная.
Чем пристальней я вглядываюсь в городскую жизнь, тем мрачней становлюсь. Проблема с употреблением алкоголя здесь стоит гораздо острее, чем в Петербурге. Тут даже всякое спиртное прекращают продавать с 21–00 часов и до 11–00, против питерских с 23–00 до 9-00. А сегодня, как нарочно, пятница. Я со своим арбузом в очереди, где почти все мужики как один берут только алкоголь, выгляжу навроде белой вороны. Многие с подозрением косятся в мою сторону: вот придурок! Все водку да пиво набирают, а я хожу, арбузы выстукиваю.
Один вишневоносый мужичок в рабочей спецовке не удерживается и спрашивает меня:
— Парень, хошь к нам на хвоста упасть?
— Куда упасть? — не понимаю я, выбрав из кучи ягоду килограммов на пять.
— На хвоста! — Он щелкает пальцами по кадыку. — Мы тут с ребятами соображаем на троих, будешь четвертым? Твой арбуз, наша «белая».
— Нет, спасибо!
— Че спасибо-то? Брось ты свой арбуз дурацкий! Сегодня же пятница, айда с нами! — И он так лихо подмигивает, что его заслуженный нос тоже кивает,
Кое-как отделавшись от общительного «синяка», я выбираюсь на улицу, лавируя между затаривающимися мужиками. По пути в больницу мне попадаются уже поддатые мужчинки: что твои тараканы, повылазившие из щелей.
К шести часам вечера трезвый человек на улице вызывает у меня настоящее восхищение, и чем ближе я подхожу к больнице, тем реже попадаются мне трезвые люди. А возле самого лечебного учреждения их и вовсе нет.
Зайдя в запруженный народом холл, отмечаю, что добрая половина посетителей изрядна пьяна: не сказать, чтоб в стельку, но крепко выпивши. Даже юнцы с едва наметившимся над верхней губой пушком — и те во хмелю. Вон двое с сережками в оттопыренных розовых ушках забились в дальний угол и шепчут что-то интересное с ног до головы покрытой гипсовыми бинтами малолетней подружке, урывками потягивая известную алкогольную дрянь под названием «Отвертка».
Похоже, это никого не волнует: охранники со скучающим видом листают какие-то журналы и, позевывая, лениво беседуют между собой. Складывается впечатление, что это такой местный милый обычай: являться в больницу проведать близких обязательно в нетрезвом виде, чтобы, дыша им в лицо перегаром, улучшить настроение и ускорить выздоровление. Хотя, надо сказать, никто из толпы не скандалит и не матерится… почти.
В самой больнице и у меня на этаже стоит располагающая к раздумьям тишина. Только шуршание швабры о влажный пол и стук переставляемого с места на место ведра свидетельствуют, что жизнь тут вошла в фазу, именуемую «отбоем».
На первых порах больничная тишь, располагающая к покою, меня настораживала: в Питере постоянно кто-то из посетителей бродил между этажей и по отделению. Все время кто-то кого-то искал, скандалил, ругался, бегал и даже орал благим матом. Мы уже к этому привыкли и особого внимания не обращали. Охрана у нас чисто символическая, и любой пьяный или обдолбанный урод мог прямо с улицы проникнуть в отделение и отмочить что-нибудь экстраординарное. А уж про мытье полов и речи быть не может: не моет их никто по ночам.
В карельской же ЦРБ наоборот: по отделениям никто не расхаживает, персонал по ночам не пугает. А если кто выпил или нюхнул чего неположенного, то сидит в холле и ждет, пока к нему спустятся, причем в специально отведенные для посещения часы. Ну, что с них взять? Периферия!
Глава 11
Ужин я прогулял, да, по правде говоря, во второй вечер на карельской земле отчего-то ужинать вовсе не хотелось. Я пробую полосатое приобретение: зря, что ли, тащил от магазина? Арбуз и на самом деле оказался сладким, сочным, бархатистым и почти без косточек.
Заняться пока нечем: спасать жизнь никто не зовет, по местным кабакам шляться как-то не хочется, гулящие девки меня и вовсе никогда не интересовали, и я сажусь за ноутбук, чтобы описать все произошедшее за последние дни. Так стала рождаться эта книга.
В полуночи за окном еще брезжил дневной свет: это полярный день, но организм не обманешь, пора на боковую. Только я лег в койку и задремал, как откуда-то из-за стенки раздается истошный, пронизывающий прямо до мозга костей женский крик: