Хитрая затея

Казьмин Михаил Иванович

Подумалось, что если царь дозволит обыск у Ташлина, вряд ли Крамниц эту рукопись у него найдёт — не такой Ташлин дурак, чтобы держать её сейчас дома. Одно убийство с ней уже связано, и если мои предположения верны, то и ещё два тоже. А где он может её прятать? У баронессы? В банке? В каком-нибудь тайнике?

…Обо всём этом я размышлял по дороге домой, сидя в извозчичьей коляске и щурясь на мартовском солнышке. А дома меня уже дожидался царский посыльный — урядник Кремлёвского полка, вручивший мне вызов в Малый Кремлёвский дворец на завтрашнее утро.

— Страшный ты человек, Левской, — насколько я понимал, государь изволил шутить, — страшный. Всё время прав оказываешься. Ты когда Леониду про воровство говорил, я ещё думал, посмотрю, как оно повернётся, а вышло по-твоему. Шум вокруг Палаты государева двора мне ни к чему, поэтому сделаем так, — царь ненадолго задумался. Мы с государем

неспешно прохаживались по внутреннему дворику Малого Кремлёвского дворца, наслаждаясь тёплыми лучами солнышка, светившими в этот день уже и вправду по-весеннему. Царь сейчас, скорее всего, последний раз перед оглашением продумывал заранее принятое решение, я же размышлял, что страшным человеком меня называют третий уже раз и каждый раз люди, всё более и более важные. Первым был майор государева надзора Лахвостев, вторым — князь Бельский, тогда ещё не мой тесть, и вот теперь — сам государь. Расту…

— Сделаем так, — царь вышел из задумчивости. — В Ярославле и Твери, где предсказанное тобой воровство открылось, розыск будут вести губные под присмотром Палаты государева надзора. Серова и Варчевского я велю туда послать как бы по делам, там их и возьмут. А Ташлиным ты с этим приставом Крамницем сам будешь заниматься. И пока только по его жене. Вот как только вам с приставом ясно станет, причастен Ташлин к её смерти или нет, тогда и начнёте его по воровству трясти, но не раньше.

— Прошу простить, государь, — набрался я смелости возразить царю, — но там всё так перемешано, что, боюсь, уже и не разделить, где у Ташлина воровство, а где причастность к убийству жены.

— Это как же? — удивился Фёдор Васильевич, и мне пришлось рассказать откопанную Крамницем историю с рукописью из Ярославля и доложить, что Крамниц бьёт копытом и рвётся обыскать дом Ташлина.

— Тогда делайте, что хотите, — махнул рукой государь. — Висловатову я велю помалкивать и не мешать, но в Палату ты больше не ходи. И губным там без Палаты государева надзора делать тоже нечего. Надзорные с губными сами свяжутся.

Мне оставалось только принять царскую волю и порадоваться за Крамница.

— С тобой по-прежнему Леонид будет по этому делу связываться, — сказал царь. — Он у меня храбрый, тебя не боится.

М-да, любит государь пошутить… Юмор у нашего царя, конечно, своеобразный, но понимающую улыбку я обозначил.

— А за сестру свою, Левской, можешь быть спокойным, — царь неожиданно поменял тему беседы. — Она Леониду с самого начала по сердцу пришлась. Вы когда магазин на Ильинке открыли, Леонид мне сперва все уши прожужжал, какая красавица ему ножницы подносила алую ленту резать, и потом только про твои ружья да револьверы рассказывал. Вот так, — улыбка у царя на сей раз смотрелась по-настоящему доброй.

Что ж, раз так, то оно и к лучшему. Сам не так давно женился по велению сердца, и чувства Леонида хорошо понимал.

— И если что по части старых книг и рукописей узнать надо будет, обращайся к князю Белозёрскому, — царь вернулся к делу. — Я ему скажу, чтобы любую помощь тебе оказывал, какая потребуется.

Тоже хорошо, даже превосходно! Главный на сегодня знаток истории русской словесности уж точно с определением ценности той рукописи не ошибётся. Осталось только её найти…

На том царь меня и отпустил. Идя по Кремлю и потом в коляске извозчика я прокручивал в голове разговор с царём и в очередной уже раз уверялся в том, что царь мне определённо благоволит. Ну ладно, отбросив ложную скромность, я признавал, что есть за что, но… Но не покидало меня ощущение, что однажды придётся мне царю уж послужить, так послужить. С полным напряжением сил послужить, на пределе своих возможностей. Предвидение? Не иначе. И кто же тогда из нас с царём страшный человек? Мысленно усмехнувшись над этим «нас с царём», я задвинул свои опасения подальше. Чему, как говорится, быть, того, значит, и не миновать…

Глава 21. Дела домашние и не только

Письмо от графа фон Шлиппенбаха, доставленное утренней почтой, вернуло мне веру в справедливость мироустройства, изрядно подорванную длительным молчанием университетского приятеля. Особенно радовала толщина конверта, и я уже предвкушал, как буду наслаждаться талантом рассказчика, коим Господь щедро наделил достойного представителя прусской аристократии, однако же предвкушения мои, увы, оправдались лишь частично. Если выкинуть из письма восклицательные знаки и превосходные степени, каковых Альберт не пожалел, описывая свои впечатления от моих подарков, письмо усохло бы вполовину, а если отправить вслед за ними многословные извинения за недопустимо долгое молчание, то и оставшаяся половина стала бы вдвое

меньше. Зато в той части, что от письма всё-таки осталась, Альберт развернулся — местами я не мог сдерживать усмешки, а разок даже от души посмеялся. Суть же письма сводилась к тому, что выписывать стволы и патроны из Москвы восточно-прусским покупателям получается больно уж накладно, и Альберт взялся рекомендовать мне некоего Людвига Пфайфера, надёжного и ответственного, по его словам, коммерсанта, готового вложиться в торговлю нашими револьверами, карабинами, охотничьими ружьями и патронами ко всем этим стволам в Пруссии. «Раз уж мои соседи не умерли от зависти, было бы нечестно лишать их возможности расстаться с деньгами в пользу создателя столь превосходного оружия», — в своей характерной манере витийствовал граф. В общем, в Знаменскую губную управу я двинулся, от души зарядившись хорошим настроением.

Досталось хорошего настроения и Крамницу, когда я передал ему дозволение царя на любые розыскные действия в отношении Ташлина. Я, правда, попытался отговорить Ивана Адамовича от немедленного проведения в доме Ташлина обыска, объясняя ему, что вряд ли он найдёт там ту самую рукопись из Ярославля, пристав на эти мои слова возразил, что наверняка найдёт много чего другого, а в свой черёд дойдёт дело и до рукописи. Против такого подхода доводов у меня не нашлось, но мне, однако, удалось убедить Крамница в ненужности моего участия в обыске — мало ли, вдруг придётся ещё с Ташлиным беседовать по его служебным делам, пусть уж он продолжает считать, что к губным я отношения не имею. Невелика, конечно, надежда на такое, но мало ли…

Поскольку делать мне у Крамница было пока больше нечего, а ему, напротив, предстояло заняться подготовкой к обыску у Ташлина, я покинул Знаменскую губную управу и отправился в родительский дом. Тот самый прусский коммерсант Пфайфер, о котором писал Альберт, времени даром не терял — с отцом уже списался и на днях должен был приехать в Москву. Что ж, вот и выход на заграничного покупателя… Отцу я, правда, напомнил, что хорошо бы как-то забросить наши стрелялки в Окказию, как тут именуют Америку. Север её от Англии пока не отделился, но, по идее, условия там должны быть теми же, что в моём бывшем прошлом — хороший аппетит колонистов на новые земли и воинственность диких туземцев, считающих эти земли своими. А раз так, то сравнительно лёгкое и удобное скорострельное оружие в виде наших револьверов и карабинов там пойдёт на ура, да и охотничьи ружья тоже. Отец сказал, что всё понимает, но пока таких связей у него нет. Потом просто посидели, пропустили по чарке, отец пожаловался на осаждающих его заводчиков, как-то прознавших о казённом заказе и теперь наперебой предлагающих металл, древесину для лож и прикладов и всё такое прочее.

— Я бы всех их послал куда подальше, — объяснял отец, да только из наших проверенных поставщиков увеличить поставки нам нужного материала могут лишь Антифеевы по жёлтой меди. [1] Стали те же Антифеевы дать больше хоть и готовы, да всё равно не столько, сколько нам теперь надо. Самойлов, молодец, нашёл нужную сталь на хороших условиях в Онежском товариществе, теперь рассылает людей туда, где дерево предлагают.

Рассказал отец и другие заводские новости. Самойлов начал-таки вводить новую рабочую одежду, и то, как он это обставил, вызвало у меня приступ восхищения умом и хитростью нашего управляющего. Сначала Фаддей Степанович через своих людей организовал, как сказали бы в прошлой моей жизни, утечку информации — мол, переоденут всех в новую одёжу, да из заработка за неё и вычтут. Ясное дело, работники начали недовольно ворчать, и тут Самойлов сделал два упреждающих хода. Во-первых, швей он набрал исключительно из семей заводских работников, что дало тем семьям какой-никакой приработок и добавило им денег. Во-вторых, обратился к благочинному, [2] тот объяснил задачу настоятелям храмов в Александрове и окрестностях, и с началом введения обязательного ношения новых роб батюшки в воскресных проповедях стали напоминать прихожанам евангельский эпизод, где охранявшие Голгофу римские солдаты делили по жребию одежды распятого Христа, [3] внушая пастве, что если Сам Христос одевался так, что его одежды представляли ценность для далеко не бедных легионеров, то и нам не грех одеваться пристойно, и раз уж мы исполняем завет Божий, в поте лица своего добывая хлеб свой, то и в работе приличные и добротные одеяния будут к месту. В общем, когда введение роб началось, работники хоть и продолжали ворчать, но уже тихонько и разрозненно, а когда после получки до них дошло, что вычеты за робы вполне терпимы, да ещё и взимаются в рассрочку, почти утихли. Так что против желания отца выписать Самойлову премию я возражать и не подумал — управляющий её честно заслужил.