Хитрый Панько и другие рассказы

Мартович Лесь

Судья видел, что, обладай Олена большей физической силой, она стала бы виновницей скандала. А помимо этого он еще ощущал на себе укоризненный взгляд адвоката за то, что без всяких оснований разрешил ей говорить. Поэтому он сдвинул брови и крикнул:

— Тихо, тетка, не то сейчас же арестую!

Олена поспешно отбежала в угол, испуганно поглядывая оттуда то на судью, то на адвоката. Адвокат посмотрел на Петра веселым взором и подмигнул ему, словно говоря: «Разумей, человече, какого имеешь защитника: сказал одно слово — и все получилось

отлично».

Но Петро попрежнему краснел. Он чувствовал себя побежденным и посрамленным. Он сознавал всю мерзость своего поступка, идущего вразрез с крестьянским обычаем, так как купил землю, не подлежащую продаже, из надела маленьких детей, тайком от их матери. Ему казалось, что все значение этого дела заключается в том, чтобы доказать, что он не тайком покупал землю. Он не имел мужества оправдываться перед судьей, так как не знал, поверит ли ему судья после сказанного Оленой в свою защиту. Но перед адвокатом он не робел, так как заплатил за то, чтобы тот ему верил.

— Это не сразу случилось, — говорил он адвокату. — Целых два года мы оба с ним об этом толковали. Или не правда, Семен?

Семен заволновался. До этой минуты он все время стоял, понурясь и не проронив ни слова.

— Это, Петро, все же на крестинах случилось, — ответил он несмело и неохотно, как ребенок, которого побили и заставляют сказать, что он больше не будет плохо себя вести.

Петро широко развел руками, будто хотел обнять что-то очень толстое.

— Как так? — удивился он. — Вы ж мне не раз говорили, что продали бы землю, кабы случился хороший покупатель.

— Но я не говорил, что имею землю для продажи, что у меня есть продажная земля, — произнес Семен попрежнему робко и неохотно.

Он чувствовал себя виноватым перед женой и детьми.

— Вот тебе и раз! — сказал Петро и заскреб затылок.

— Какой вы, однако, странный, — произнес адвокат, скривив правую щеку и прищурив правый глаз, давая этим понять, что он думает: «дурак», а не «странный». — Ведь это совершенно все равно — на крестинах ли, на похоронах, или на свадьбе! Сладились, дали задаток, а теперь либо доплачивайте — и пусть он вам землю отдает, а нет — пускай он возвратит задаток в двойном размере.

Но эта речь ничуть не успокоила Петра. Он мялся, краснел, переминаясь с ноги на ногу.

— Это, ей-богу, не было украдкой, — божился он, умоляя взглядом адвоката и судью, чтобы те ему поверили или чтобы хоть сказали, что верят.

Судья потерял терпение. Он с грохотом отодвинулся на своем кресле и ударил кулаком по книге.

— Зря теряем время! Уступаешь ему землю? — заорал он на Семена.

— Не по правде будет, пан судья!

— Возвращай задаток в двойном размере. Когда отдашь ему сто ринских?

— Не по правде будет, пан судья.

— А ты желаешь получить задаток в двойном размере? — обратился судья к Петру.

— Что мне деньги! — ответил Петро и отвернулся от Семена, словно не имел мужества посмотреть ему прямо в глаза. — Это не было украдкой.

Побей меня сила божья! На людях…

Олена не дала ему договорить. Она подбежала и опять стала перед ним.

— Берите, берите, Петруня, землицу из надела четырех малых деточек! — грозила она ему пальцем и утирала глаза рукавом.

Петро отвернулся, ища взором помощи у судьи.

— Я полагаюсь на милостивый суд, — произнес он твердо и словно сердито.

— Получай задаток в двойном размере! — в свою очередь сердито сказал судья.

Олена опять стала против Петра, опять утирала глаза и грозила пальцем:

— Ох, не согреетесь вы сиротской обидой!

Петро взглядом молил судью о спасении.

— Марш, баба, за дверь! — заорал судья. — Я ей же хочу добра, а она мешает!

Олена быстрехонько отбежала к дверям, вышла в сени, притворила за собой двери и приложилась к ним ухом. Прислушивалась с таким напряженным вниманием, что, казалось, услыхала бы даже, как трава растет. Однако ничего, кроме шума, расслышать не могла. То ли от неудобной позы, то ли, может быть, от нетерпеливого ожидания, дрожала всем телом, как на морозе. Несколько раз пыталась притронуться к щеколде, но щеколда звякала при каждом прикосновении ее дрожащей руки, и Олена отдергивала всякий раз руку, точно обжигаясь.

Как вдруг двери распахнулись — и Олена так бы и влетела на самую середину судебной комнаты, не ухватись она крепко правой рукой за дверной косяк. Первым торопливой походкой вышел Петро, а вслед за ним нехотя плелся Семен. Олена боязливо посмотрела на него, а он опустил под ее взглядом глаза и начал рассматривать широкие носки своих сапог.

— Надо воротить двойной задаток, — вымолвил он с такой неохотой, будто каждое слово продиралось с трудом сквозь его горло, царапая его, точно ячменный колос.

Олена подняла кверху ладони, прижимая их то к ушам, то ко лбу.

— Ой-ой! Продал совесть! — негромко сказала она, потом произнесла эти слова шопотом и, наконец, стала только беззвучно шевелить губами.

Петро остановился поодаль, но не долго мог устоять на месте. Он подошел к ним и, сплетя пальцы на уровне груди, с силой опустил их вниз.

— Добрая женщина, каким же это я манером продал совесть? — сказал он твердо, но на лице его опять выступили красные пятна.

Все же он смело смотрел прямо в глаза Олене. Она опять зазвенела, как мушка, и почти каждое свое слово подтверждала кивком головы.

— Вот вы его, бывало, возьмете на крестины, а он там напьется, придет домой и драться начинает. А как же, драться начинает! — повторила она, словно бы Петро ей не верил, хоть он и слова не сказал.

— Когда я в тягостях была, а он пьяный пришел, — так он меня и за волосы таскал, а потом еще и кулаками бил. Кровь из меня ручьем лилась. Да как же можно в такую пору жену бить?!

Семен взглянул на нее, поскреб затылок и улыбнулся какой-то озабоченной улыбкой. Потом опять опустил глаза.