Хлеб Гиганта
Шрифт:
Я и понятия не имел, что Нелл на борту, пока не увидел ее, несущуюся вниз по палубе с криком: «Вернон!» Пойми, в такой ситуации не успеваешь подумать. Можно сделать лишь инстинктивное движение. Я мог поймать только одну из них... Нелл или Джейн...
Я поймал Нелл и вцепился, вцепился в нее мертвой хваткой.
— А Джейн?
Вернон медленно проговорил:
— Я до сих пор вижу ее лицо — как она смотрела на меня, падая... падая в морскую пучину...
— Боже мой... — хрипло произнес Себастиан.
И вдруг его бесстрастное лицо
— Ты спас Нелл?! Чертов дурак!!! Спасти Нелл и позволить Джейн утонуть. Да Нелл и мизинца ее не стоит. Будь ты проклят!
— Я знаю.
— Знаешь? Тогда...
— Говорю тебе, дело было не в том, что знаешь — тобой движет слепой инстинкт...
— Будь ты проклят... Будь ты проклят...
— Я уже проклят. Можешь не волноваться. Я позволил Джейн утонуть — а я люблю ее.
— Любишь ее?
— Да, я всегда любил ее... Я понял это теперь... Всегда, с самого начала, я боялся ее — потому что любил. И в этом я тоже оказался трусом, как и во всем остальном — я старался сбежать от действительности. Я боролся — стыдился той власти, которую она имеет надо мной — я провел ее через ад...
А теперь я хочу, чтобы она была со мной, она нужна мне — о, Господи! Ты скажешь, что мне всегда нужно то, что уже ускользнуло от меня... Что ж, возможно, так и есть... Возможно, в этом я весь...
Я знаю лишь одно: я люблю Джейн — люблю ее — и никогда больше не увижу...
Он опустился на стул и сказал уже спокойно:
— Мне надо работать. Уходи, Себастиан, будь другом.
— Боже мой, Вернон, я никогда бы не подумал, что смогу тебя ненавидеть...
Вернон повторил:
— Мне надо работать...
Себастиан развернулся и вышел вон.
Вернон продолжал сидеть неподвижно.
Джейн...
Ужасно так страдать — так мучиться без нее...
Джейн... Джейн...
Да, он всегда любил ее. С той самой встречи он уже не мог без нее... Его влекло к ней что-то, что было сильнее его самого...
Дурак и трус. Так бояться — всегда бояться! Бояться любого глубокого чувства, любого порыва.
И она знала об этом, знала всегда, и была не в силах ему помочь. Что она говорила? «Разделены во времени?» На том самом вечере у Себастиана, когда она пела:
Я видел женщину, она была
Длинноволоса и лицом светла...
Длинноволоса., нет-нет, только не это. Странно, что она пела эту песню. И эта статуя утопленницы... Тоже странно...
Что еще она пела тогда?
J’ai perdu mon amie — elle est morte
Tout s’en va cette fois pour jamais
Pour jamais, pour toujours elle emporte
Le dernier des amours que j’aimais.
Он потерял «Могучие
Но с Джейн он действительно потерял «lе dernier des amours que j’aimais».
До конца своих дней он будет думать только об одной женщине — о Джейн.
Он любил Джейн... любил ее...
А сам мучил ее, пренебрегал ею и в конце концов бросил на растерзание этой страшной зеленой пучине...
Статуя в музее Южного Кенсингтона..
Боже — нельзя думать об этом...
Нет, он будет думать — обо всем... На этот раз он не уйдет от правды...
Джейн... Джейн... Джейн...
Она нужна ему... Джейн...
Он никогда уже не увидит ее...
Он все потерял теперь... все...
Все те дни, месяцы, годы в России... Напрасно потраченные годы...
Дурак — жить рядом с ней, обнимать ее и все время бояться... Бояться собственной страсти...
Тот давний ужас перед Зверем...
И внезапно, как только он подумал о Звере, он понял...
Понял, что в конце концов вернулся на свою стезю...
Это было похоже на тот день, когда он вернулся с Большого концерта. То же видёние. Он назвал это видением, потому что это было больше, чем звук. Видеть и слышать было одно и то же — витки и спирали звука — поднимающиеся, спускающиеся, возвращающиеся.
Но теперь он знал, что надо делать, у него уже был опыт.
Он схватил бумагу и принялся делать быстрые наброски, рисуя непонятные иероглифы наподобие безумной стенографии. Впереди у него были годы работы, но он знал, что никогда не сможет восстановить эту свежесть и ясность видения...
Это должно быть так — и вот так — вся сила металла— медные духовые инструменты — все, какие есть на свете.
И этот новый звук стекла — звенящий, чистый...
Он был счастлив.
Прошел час — два часа...
В какой-то момент он на секунду очнулся от своего безумия — вспомнил — Джейн!
Ему стало плохо — стыдно... Разве не может он хоть один вечер провести, оплакивая ее? Было что-то низкое, жестокое в том, как он использовал свое горе, свою тоску — преобразуя их в звук.
Так вот, что значит быть творцом... жестокость — безжалостное использование всего, что есть...
А люди — такие, как Джейн — это жертвы...
Джейн...
Его разрывало надвое — страшная боль и дикое ликование...
Он подумал: «Возможно, так чувствуют себя женщины, когда рожают...»
Он тут же снова склонился над листами бумаги, неистово исписывая их и бросая на пол.
Он не слышал, как открылась дверь, не слышал шороха женского платья. Только когда тихий испуганный голос произнес: «Вернон», он поднял голову.
Усилием воли он заставил себя вернуться к реальности.
— Здравствуй, — сказал он, — Нелл.
Она стояла, сцепив руки — ее лицо осунулось и было бледно. Она произнесла на одном дыхании: