Хлеб Гиганта
Шрифт:
И за всем этим стоял Джордж Четвинд — ласковый, щедрый, упоительно надежный...
Милый Джордж, она не может причинить ему боль...
А поцелуи... Что в конечном счете значат поцелуи? О них можно и не думать. Лучше о них не думать...
Вернон... Джейн...
Она не будет думать о них. Хорошо это или плохо, но она сделала свой выбор. Иногда будут неприятные минуты, но в целом все к лучшему. И для Вернона тоже. Если бы она сама не была с ним счастлива, она и его не смогла бы сделать счастливым...
И она нежно сказала:
— Как мило, дорогой — привезти мне этот дивный подарок. Позвони, пусть подают чай сюда.
— Прекрасно. Но ты собиралась кому-то позвонить, я тебе помешал.
— Нет, — помотала головой Нелл, — я передумала.
знаешь ли ты, что в России когда-то существовала легенда, в которой говорилось о надвигающемся «безымянном звере»?
Я упомянул об этом сейчас, не вкладывая в это никакого политического смысла (кстати, истерия по поводу Антихриста нелепа, ты не находишь?), но только лишь потому, что вспомнил свои детские страхи и боязнь своего «Зверя». Я много думал о нем с тех пор, как приехал в Россию, пытаясь понять, в чем же было его истинное значение.
Ибо это
И сейчас, когда я все переосмысливаю, я вижу в Звере некий символ, а не просто предмет обстановки из дерева и струн. Разве ученые не считают, что будущее и прошлое существуют одновременно, что мы передвигаемся во времени точно так же, как и в пространстве — от предмета к предмету? Не придерживаются ли некоторые из них той точки зрения, что наша память есть привычка ума, не более; что мы могли бы точно так же вспоминать будущее, если бы только немного подучились? В моих устах звучит не очень-то убедительно, да? Но я уверен, что существует более стройная теория.
Я убежден, что какая-то часть нас самих знает будущее, поэтому так часто мы интуитивно догадываемся, что произойдет.
Согласись, это объясняет тот факт, что мы иногда пытаемся увернуться от своей судьбы. Что-то в ней нас пугает, кажется слишком тяжелым, и мы отшатываемся от надвигающейся тени... Я пытался скрыться от музыки — но она настигла меня. Она поглотила меня на том памятном концерте, так же как религия поглотила тех людей на митинге Армии Спасения.
Дьявольский дар... А может, он от Бога? Если так, то это ревнивый ветхозаветный Бог — все, к чему бы я ни прилеплялся душой, было сметено. «Могучие Братья»... Нелл...
И что, черт возьми, осталось? Ничего. Даже того, ради чего все погибло. У меня нет желания писать музыку. Я ничего не слышу, ничего не чувствую. Вернется ли это когда-нибудь? Джейн говорит, что вернется... Кажется, она в это верит. И кстати, она шлет тебе привет.
А ты смышленый чертенок, Себастиан, все понимаешь. Ты не жалуешься мне на то, что я не пишу тебе про русские самовары, политику и жизнь вообще. Но, конечно же, страна в кровавой каше. Как же еще может быть? Но все это очень интересно...
Привет от Джейн.
Как же правильно поступила Джейн, привезя меня сюда Во-первых, здесь наименьшая вероятность того, что наткнешься на знакомых, которые радостно провозгласят воскресение из мертвых. Во-вторых, я считаю, что это одно из интереснейших мест на свете. Что-то вроде назависимой лаборатории, в которой все ставят наиопаснейшие эксперименты. Кажется, весь мир обеспокоен состоянием России с чисто политической точки зрения. Экономика, голод, мораль, несвобода, больные дети и т. д.
Но порой удивительные вещи могут родиться из порока, грязи и анархии. Направление русской мысли в искусстве целиком и полностью выходит за рамки обыденного. Отчасти это похоже на самый жалкий детский лепет, но сквозь него проглядывают удивительно светлые пятна, словно чистая плоть сквозь лохмотья бродяги.
Безымянный Зверь... Коллективный Человек... Тебе не доводилось видеть план монумента коммунистической революции, этого Железного Молоха? Говорю тебе, он потрясает воображение. «
Машиностроение. Эпоха Машиностроения. Как поклоняются большевики всему, что связано с Машиной — и как мало знают о ней! Вот почему она кажется им столь прекрасной. Разве можно представить себе реального чикагского рабочего сочиняющим оду своему городу как городу, построенному на винтах! Городу электро-динамо-машин! Изогнутому спиралью — на стальном диске, каждый час оборачивающемуся вокруг своей оси — пятью тысячами небоскребов... Разве можно представить себе что-нибудь более чуждое духу Америки?
Но в то же время разве можно по-настоящему разглядеть то, что находится у тебя под самым носом? Только народ, не знающий, что такое Машина, может видеть ее душу и смысл... Безымянный Зверь?.. Мой Зверь?..
Коллективный человек — в свою очередь превращающийся в гигантскую машину... То же стадное чувство, которое спасло первобытных людей, возвращается в новой форме...
Жизнь становится слишком трудной, слишком опасной для индивидуалиста. Знаешь, что говорит Достоевский в одной из книг? «Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы»12.
Стадное чувство... Подумай...
Я нашел еще одну цитату из Достоевского. Думаю, это именно то, о чем ты пишешь:
«Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла»13.
Ты пишешь и Достоевский пишет о том, что всегда должны быть индивидуалисты, которые несут факел. Люди, спаянные в гигантскую машину, в конечном счете должны погибнуть. Ибо машина бездушна и не оставит после себя ничего, кроме груды железа.
Люди преклонялись перед камнем и построили Стоунхендж — и сегодня те, кто его построил, ушли, а Стоунхендж стоит. Но вот парадокс: эти люди живы в нас, в потомках, а Стоунхендж и все, что он воплощал — мертвы. То, что умирает, получает продолжение, а бессмертное гибнет.
Человек будет жить вечно. (Или это неправда и лишь непростительная самонадеянность? Но все же мы в это верим!) Так что за Машиной должны стоять индивидуалисты. Так считает Достоевский и так же считаешь ты. Но это потому, что вы оба русские. Как англичанин я настроен более пессимистично.
Знаешь, о чем напомнила мне эта цитата из Достоевского? О моем детстве. У мистера Грина было сто детей — и Пудель, Белочка и Деревце. Представители ста тысяч...
думаю, ты прав. Раньше я никогда столько не размышлял. Я считал это нецелесообразным занятием. На самом деле я не уверен, что и сейчас отношусь к этому иначе.
Проблема, видишь ли, в том, что я не могу выразить все это «в музыке». Черт побери, ну почему я не могу выразить все это в музыке? Музыка — это дело моей жизни. Я уверен в этом сейчас, как никогда. И при этом — ничего не делаю...
Это ад...
Разве я не писал о Джейн? Что же мне сказать о ней? Она чудо. Мы оба это знаем. Почему бы тебе самому не написать ей?
Джейн говорит, что, возможно,
Слышал ли ты что-нибудь о Джо? Я рад, что мы с Джейн повидали ее, будучи проездом в Париже. Джо — кремень, она никогда никому не расскажет обо мне, а я в любом случае рад, что она теперь знает. Мы не переписываемся с ней; да мы и раньше никогда не писали друг другу... Но мне интересно, не знаешь ли ты, как она там. Мне показалось, она плохо выглядит... Бедняга Джо, совсем запуталась...
Известно ли тебе что-нибудь о модели проекта памятника Третьему Интернационалу архитектора Татлина? Она состоит из трех огромных стеклянных полостей, соединенных между собой системой вертикальных осей и спиралей. С помощью специального механизма они приводятся в состояние беспрерывного вращения, но с разной скоростью.
А внутри, я думаю, предполагается петь гимны Священной Ацетиленовой Сварочной Горелке!
Помнишь, как-то ночью мы возвращались на машине в город и в районе Льюшема, среди трамвайных путей, свернули не там, где нужно; и вместо того, чтобы устремиться к центру цивилизации, мы оказались где-то среди Сюррейских доков и сквозь просвет между грязными домами увидели странное подобие кубистского пейзажа — подъемные краны, клубы пара, железные балки. И мгновенно твое артистическое чутье подсказало тебе запомнить этот пейзаж для финальной сцены — или как это у вас называется...
Боже мой, Себастиан! Какую восхитительную постановку ты мог бы сделать, положив в ее основу идею машиностроения! Представь: только музыкальное сопровождение, световые эффекты — и масса людей с нечеловеческими лицами. Масса. Ничего индивидуального. Признайся, ты уже думал о чем-то подобном?
Этот архитектор, Татлин, сказал однажды кое-что, что мне понравилось, хотя и ерунды он тоже много говорит. Так вот:
«Только ритм большого города, заводов и машин, соединенный с организацией масс, может дать толчок новому искусству...»
И далее говорит о «памятнике машине» как о единственном адекватном выражении существующей действительности.
Конечно же, ты знаком с современным русским театром, это твоя работа. Я считаю, что Мейерхольд действительно изумителен, как о нем и говорят. Но разве можно смешивать драму и пропаганду?
Все равно, это интересное чувство — прийти в театр и тут же быть вынужденным примкнуть к стройным рядам, марширующим вверх и вниз по коридору — в ногу — пока не начнется спектакль. А декорации!
Кресла-качалки, артиллерийские орудия, передвижные платформы и еще бог знает что. Это абсурд, ребячество, но в то же время осознаешь, что в руках у ребенка опасная и интересная игрушка, которая, окажись она в иных руках...
В твоих руках, Себастиан... Ты русский. Но, благодарение Небу и Географии, не пропагандист. Ты просто постановщик — такой, каким ему надлежит быть.
Ритм большого города — если воплотить его в зримый образ...
Боже, если б я только мог дать тебе музыку... Не хватает только музыки.
А их «Оркестры Шума»— симфонии заводских гудков! В 1922 году в Баку было представление: артиллерийские батареи, пулеметы, хор, морские рожки — нелепость! Да, но если бы у них был композитор...
Ни одна женщина так не мечтала о ребенке, как я мечтаю снова писать музыку... Но я бесплоден — стерилен.
Это было как сон — и твой приезд, и твой отъезд.
...Интересно, неужели ты и вправду поставишь «Сказку о плуте, который перехитрил трех других плутов»?
Я только сейчас начинаю понимать, какого колоссального успеха ты добился. Я наконец-то осознал, что ты за важная персона теперь. Это ж надо — основать свою Национальную оперу! Она уже давно нам нужна, Бог тому свидетель; но что именно тебе потребовалось от оперы? Это уже архаизм, отмершая нелепая привязанность маленькой группки людей...
Музыка в том виде, в каком она существовала до настоящего момента, по-прежнему представляется мне детским рисунком домика: четыре стены, дверь, два окна и труба Вот и все А надо намного больше!
В любом случае, Фейнберг и Прокофьев уже делают больше.
Помнишь, как мы глумились над «кубистами» и «футуристами»? По крайней мере я. Сейчас, вспоминая об этом, я не думаю, что ты был со мной согласен.
А потом, однажды в кинотеатре, я увидел, как выглядит большой город с высоты птичьего полета Перевернутые шпили, наклоненные под углом здания. Бетон, сталь и железо ведут себя так, как не могут себя вести с общепринятой точки зрения! Тогда впервые в жизни я осознал, что имел в виду Эйнштейн в своей теории относительности.
Мы ничего не знаем о форме музыки... Мы вообще ничего не знаем о форме в этом смысле... Потому что нам видна лишь одна сторона..
Когда-нибудь ты поймешь, что я хочу сказать... что Музыка может сказать... что я всегда имея в виду, говоря о ее возможностях...
Каким нагромождением неразберихи была моя опера! Да и любая другая. Музыка не может создаваться как сопровождение к повествованию. Брать готовую историю и писать к ней музыку так же неверно, как писать, скажем, музыкальное произведение, а потом подбирать под него инструмент, на котором оно будет лучше звучать. Разве можно представить себе, чтобы произведения Стравинского для кларнета исполнялись на каком-то другом инструменте?
Музыка должна быть, подобно математике, наукой. Ее нельзя смешивать с драмой, романтизмом или чем-то еще, кроме эмоций, рожденных самим звуком и не имеющих ничего общего с идейным замыслом.
Я всегда знал это в глубине души... Музыка должна быть Абсолютной.
Нет, я не утверждаю, что смогу воплотить идеал. Создание чистого звука, не несущего идеи — удел избранных.
Я создам музыку Машин. То, как это будет выглядеть на сцене, решать тебе. Сейчас эра хореографии, и хореография вскоре достигнет таких высот, о которых мы даже не подозреваем. Так что визуальную сторону своего пока еще не созданного шедевра я мысленно оставляю за тобой. Но, возможно, никакого шедевра я вообще не создам.
Музыка должна быть четырехмерна — тембр, высота тона, соответственная им сила звука и периодичность.
Не думаю, что даже сейчас мы в достаточной мере оценили Шёнберга14. Его ясную беспощадную логику, являющуюся духом нашего времени. Он, и только он, оказался достаточно смел, чтобы попрать традиции и докопаться до сути, до Правды.
Для меня он — единственный авторитет. Даже его систему написания партитуры вскоре должны будут принять. Это совершенно необходимо, если мы хотим, чтобы партитуру мог прочесть каждый.
В чем я с ним не согласен, так это в пренебрежении к инструментам. Он боится стать их рабом. Он заставляет их служить ему, хотят они того или нет.
Я буду лелеять мои инструменты... Я буду давать им то, что им надо — то, чего им всегда не хватало...
Черт побери, Себастиан, что же это за странное явление — Музыка? Я понимаю все меньше и меньше...
Я знаю, что еще ничего не написал. Я был занят. Проводил эксперименты. Искал средства выражения для Безымянного Зверя. Другими словами, создавал инструменты. Металлы — это так интересно! В настоящее время я работаю со сплавами.
Что за увлекательная штука — звук...
Джейн передает тебе привет.
На твой вопрос я отвечаю — нет, я не думаю, что когда-нибудь уеду из России, даже для того, чтобы посетить твой новый оперный театр, спрятавшись за своей бородой! Она стала еще более варварской и красивой с тех пор, как ты ее видел — густая, длинная! Я теперь настоящий славянский бородач!
Но несмотря на весь свой неузнаваемый облик, я остаюсь здесь, остаюсь до тех пор, пока меня не прикончит какая-нибудь банда или одичавшие дети.
Только что узнал, Джо страшно больна может умереть без средств в Нью-Йорке, мы с Джейн отплываем на «Великолепном», скоро увидимся в Лондоне.
Глава 5
— Себастиан!
Джо вскочила на постели и тут же слабо опустилась обратно. Она смотрела на него во все глаза и не могла поверить. Себастиан, в большой шубе, всеведущий и спокойный, невозмутимо улыбался, глядя на нее сверху вниз.